Поставить пломбу Томск Усть-Киргизка 5-я

И, слыша такие выкрики много раз на день и во всех частях городка, может быть, соотечественники наши ощетинились бы? Но с ваших пересохших губ не срывается ни одного звука, и минующая масса беспечно воспринимает вас и ваших палачей за прогуливающихся компаньонов. На одиннадцатый день опосля моего ареста три смершевца-дармоеда, обременённые 3-мя чемоданами трофеев больше, чем мною, привезли меня на Белорусский вокзал Москвы.

Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы лишь мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта и сейчас отвозимое семьям в Отечество. Четвёртый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения — улики на меня.

Они все трое не знали городка, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были а я её путал с министерством иностранных дел. Опосля суток армейской контрразведки; опосля трёх суток в контрразведке фронтовой, где однокамерники меня уже образовали в следовательских обманах, опасностях, битье; в том, что в один прекрасный момент арестованного никогда не выпускают назад; в неотклонимости 10-ки , — я чудом вот уже четыре дня пищу как свободный и посреди свободных, хотя бока мои уже лежали на гнилостной траве у параши, хотя глаза мои уже лицезрели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды — почему ж я молчу?

Я молчал в польском городке Бродницы — но может быть, там не соображают по-русски? Я ни слова не крикнул на улицах Белостока — но может быть, поляков это всё не касается? Я ни звука не проронил на станции Волковыск — но она была малолюдна. Я как ни в чём не бывало гулял с этими разбойниками по минскому перрону — но вокзал ещё разорён. А сейчас я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро «Белорусская-радиальная», он залит электричеством, и снизу ввысь навстречу нам 2-мя параллельными эскалаторами поднимаются густо уставленные москвичи.

Они, кажется, все глядят на меня! А у каждого постоянно дюжина гладеньких обстоятельств, почему он прав, что не жертвует собой. Одни ещё надеются на благополучный финал и кликом своим боятся его нарушить ведь к нам не поступают вести из потустороннего мира, мы же не знаем, что с самого мига взятия наша судьба уже решена практически по худшему варианту и усугубить её нельзя.

Остальные ещё не дозрели до тех понятий, которые слагаются в вопль к массе. Ведь это лишь у революционера его лозунги на губках и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного, ни в чём не замешанного обывателя? Он просто не знает, что ему орать. И в конце концов, ещё есть разряд людей, у которых грудь очень переполнена, глаза очень много лицезрели, чтоб можно было выплеснуть это озеро в пары бессвязных выкриках.

А я — я молчу ещё по одной причине: поэтому, что этих москвичей, уставивших ступени 2-ух эскалаторов, мне всё равно не достаточно — мало! Здесь мой крик услышат двести, два раза двести человек — а как же с двумястами миллионами?..

Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…. А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю. У меня был, наверно, самый лёгкий вид ареста, какой лишь можно для себя представить. Он не вырвал меня из объятий близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни. Дряхлым европейским февралём он выхватил меня из нашей узенькой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы германцев, не то они нас, — и лишил лишь обычного дивизиона да картины трёх крайних месяцев войны.

Комбриг вызвал меня на командный пункт, спросил для чего-то мой пистолет, я дал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряжённой неподвижной в углу офицерской свиты выбежали двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и, 4-мя руками сразу хватаясь за звёздочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:. И, обожжённый и проколотый от головы к пяткам, я не нашёлся ничего умней, как:.

Хотя на этот вопросец не бывает ответа, но вот умопомрачительно — я его получил! Это стоит упомянуть поэтому, что уж очень непохоже на наш обычай. Чуть смершевцы кончили меня потрошить и, угнетаемые дрожанием стёкол от германских разрывов, подталкивали меня скорей к выходу — раздалось вдруг твёрдое обращение ко мне — да!

И я крутым поворотом выбился из рук смершевцев и шагнул к комбригу назад. Я его не достаточно знал, он никогда не снисходил до обычных дискуссий со мной. Его лицо постоянно выражало для меня приказ, команду, гнев. А на данный момент оно вдумчиво осветилось — стыдом ли за своё подневольное роль в грязном деле? Порывом стать выше всежизненного ничтожного подчинения? 10 дней назад из мешка , где оставался его огневой дивизион, двенадцать тяжёлых орудий, я вывел практически что целой свою разведбатарею — и вот сейчас он должен был отречься от меня перед клочком бумаги с печатью?

Вы не имеете права! Испуганно сжалась окружение штабных в углу, как бы опасаясь поделить неслыханную опрометчивость комбрига а политотдельцы — и готовясь отдать на комбрига материал. Но с меня уже было довольно: я сходу сообразил, что я арестован за переписку с моим школьным другом, и сообразил, по каким линиям ожидать мне угрозы.

И хоть на этом мог бы тормознуть Захар Георгиевич Травкин! Но нет! Продолжая очищаться и распрямляться перед самим собою, он поднялся из-за стола он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни! Я не лишь не был уже капитаном, но я был разоблачённый неприятель народа ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста и вполне разоблачён. Так он желал счастья — врагу?.. Дрожали стёкла. Германские разрывы терзали землю метрах в двухстах, напоминая, что этого не могло бы случиться там, поглубже на нашей земле, под колпаком устоявшегося бытия, а лишь под дыханием близкой и ко всем равной погибели [2].

Эта книжка не будет воспоминаниями о своей жизни. Потому я не буду говорить о забавнейших подробностях моего ни на что не схожего ареста. В ту ночь смершевцы совершенно отчаялись разобраться в карте они никогда в ней и не разбирались и с любезностями вручили её мне и просили говорить шофёру, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и их я сам привёз в эту тюрьму и в благодарность был здесь же посажен не просто в камеру, а в карцер.

Но вот о данной для нас кладовочке германского крестьянского дома, служившей временным карцером, нельзя упустить. Она имела длину людского роста, а ширину — трoим лежать тесновато, а четверым — впритиску. Я как раз был четвёртым, втолкнут уже опосля полуночи, трое лежавших поморщились на меня со сна при свете керосиновой коптилки и подвинулись, давая место нависнуть боком и равномерно силой тяжести вклиниваться.

Так на истолчённой соломке пола стало нас восемь сапог к двери и четыре шинели. Они спали, я пылал. Чем самоуверенней я был капитаном полдня назад, тем больней было защемиться на дне данной нам каморки. Раз-другой ребята пробуждались от затеклости бока, и мы разом переворачивались.

К утру они отоспались, зевнули, крякнули, подобрали ноги, рассунулись в различные углы — и началось знакомство. Но смутный ветерок настороженности уже опахнул меня под отравленной кровлею СМЕРШа, и я простосердечно удивился:. Но сокамерники мои — танкисты в чёрных мягеньких шлемах — не скрывали. Это были три честных, три немудрящих солдатских сердца — род людей, к которым я привязался за годы войны, будучи сам и труднее и ужаснее.

Все трое они были офицерами. Погоны их тоже были сорваны с озлоблением, где-то торчало и нитяное мясо. На замызганных гимнастёрках светлые пятна были следы свинченных орденов, тёмные и красноватые рубцы на лицах и руках — память ранений и ожогов. Их дивизион, на беду, пришёл ремонтироваться сюда, в ту же деревню, где стояла контрразведка СМЕРШ й армии. Отволгнув от боя, который был позавчера, они вчера выпили и на задворках деревни вломились в баню, куда, как они увидели, отправь умываться две забористые девки.

От их плохопослушных опьяненных ног девушки успели, полуодевшись, ускакать. Но оказалась одна из их не чья-нибудь, а — начальника контрразведки армии. Три недельки уже война шла в Германии, и все мы отлично знали: окажись девушки немки — их можно было изнасиловать, следом расстрелять, и это было бы практически боевое отличие; окажись они польки либо наши угнанные русачки — их можно было бы, во всяком случае, гонять голыми по огороду и хлопать по ляжкам — смешная шуточка, не больше.

Но так как эта была «походно-полевая жена» начальника контрразведки — с трёх боевых офицеров некий тыловой сержант на данный момент же злостно сорвал погоны, утверждённые приказом по фронту, снял ордена, выданные Президиумом Верховного Совета, — и сейчас этих вояк, прошедших всю войну и смявших, может быть, не одну линию вражеских траншей, ожидал трибунал военного суда, который без их танка ещё б и не добрался до данной деревни.

Коптилку мы погасили, и так уж она спалила всё, чем нам здесь дышать. В двери был прорезан волчок величиной с почтовую открытку, и оттуда падал непрямой свет коридора. Как будто беспокоясь, что с пришествием дня нам в карцере станет очень много места, к нам здесь же подкинули 5-ого. Он вшагнул в новой красноармейской шинели, шапке тоже новейшей и, когда стал против волчка, явил нам курносое свежее лицо с румянцем во всю щеку. Чтоб шпион, и сам о этом говорил — так никогда не писали Шейнин и братья Тур!

Он чуть успел начать нам рассказ, как его день назад немцы перевели через фронт, чтобы он здесь шпионил и рвал мосты, а он тотчас же пошёл в ближний батальон сдаваться, и бессонный измотанный комбат никак ему не верил, что он шпион, и посылал к сестре испить пилюль, — вдруг новейшие воспоминания ворвались к нам:. Руки назад!

По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление автоматчиков, охранявшее указанную нам тропку в обход сарая. Я взрывался от негодования, что некий невежа-старшина смел командовать нам, офицерам, «руки назад», но танкисты взяли руки назад, и я пошёл вослед. За сараем был небольшой квадратный загон с ещё не стаявшим утоптанным снегом — и весь он был загажен кучками людского кала, так беспорядочно и густо по всей площади, что нелегка была задачка — отыскать, где бы поставить две ноги и присесть.

Всё же мы разобрались и в различных местах присели все пятеро. Два автоматчика угрюмо выставили против нас, низковато присевших, автоматы, а старшина, не прошло минутки, резко понукал:. Невдалеке от меня посиживал один из танкистов, ростовчанин, рослый нахмуренный старший лейтенант. Лицо его было зачернено налётом железной пыли либо дыма, но большой красноватый шрам через щеку отлично на нём приметен. Контрразведчики чрезвычайно обожали это безвкусно сляпанное — из «смерть шпионам» — слово.

Они находили его пугающим. Его шлем сбился назад, обнажая на голове ещё не состриженные волосы. Его одубелая фронтовая пятая точка была подставлена приятному прохладному ветерку. Когда сейчас бранят произвол культа , то упираются всё опять и опять в настрявшие —38 годы. И так это начинает запоминаться, как как будто ни до не сажали, ни опосля , а лишь вот в 37—м.

Не боюсь, но, ошибиться, сказав: поток 37—го ни единственным не был, ни даже основным, а лишь, может быть, — одним из трёх самых огромных потоков, распиравших сумрачные зловонные трубы нашей тюремной канализации. До него был поток 29—гo годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков а как бы и не поболе. Но мужчины — люд бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни воспоминаний. С ними и следователи по ночам не корпели, на их и протоколов не растрачивали — достаточно и сельсоветского постановления.

Пролился этот поток, всосался в нескончаемую мерзлоту, и даже самые горячие разумы о нём практически не вспоминают. Как ежели бы русскую совесть он даже и не поранил. А меж тем не было у Сталина и у нас с вами преступления тяжелей. И опосля был поток 44—го годов, с хороший Енисей: гнали по сточным трубам целые цивилизации и ещё миллионы и миллионы — побывавших в плену, увезенных в Германию и вернувшихся позже. Но и в этом потоке люд был больше обычный и воспоминаний не написал.

А поток го года прихватил и понёс на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошедшим, людей с образованием, да вокруг их много пораненных осталось в городках, и сколькие с пером! Волга народного горя! А скажи крымскому татарину, калмыку либо чечену «тридцать седьмой» — он лишь плечами пожмёт.

А Ленинграду чт о 30 седьмой, когда до этого был 30 пятый? А повторникам либо прибалтам не тяжче был 48—й? И ежели попрекнут меня ревнители стиля и географии, что ещё упустил я в Рф реки, так и потоки ещё не названы, дайте страниц! Из потоков и другие соединятся.

По смыслу и духу революции просто додуматься, что в 1-ые её месяцы заполнялись Кресты, Бутырки и почти все схожие им провинциальные тюрьмы — большими богачами; видными публичными деятелями, генералами и офицерами; да чиновниками министерств и всего муниципального аппарата, не выполняющими распоряжений новейшей власти.

Но В. Ленин ставил задачку и шире. В статье «Как организовать соревнование» 7—10 января он назначил общую единую цель « чистки земли русской от всяких вредных насекомых». И под насекомыми он осознавал не лишь всех классово-чуждых, но также и «рабочих, отлынивающих от работы», к примеру наборщиков питерских партийных типографий. Вот что делает даль времени.

Нам на данный момент и осознать тяжело, как это рабочие, чуть став теранами , здесь же склонились отлынивать от работы на себя самих. Правда, формы чистки от насекомых Ленин в данной статье предвидел разнообразные: где посадят, где поставят чистить сортиры, где «по отбытии карцера выдадут жёлтые билеты», где расстреляют тунеядца [3]. Насекомыми были, естественно, земцы. Насекомыми были кооператоры. Все домовладельцы. Много насекомых было посреди гимназических педагогов.

Насекомыми были все священники, а тем наиболее — все монахи и монахини. Чрезвычайно много насекомых пряталось под жд формой, и их нужно было выдёргивать , а кого и шлёпать. А телеграфисты, те почему-либо в массе собственной были конкретные насекомые, несочувственные к Советам.

Даже те группы, что мы перечислили, вырастают уже в большущее число — на несколько лет очищающей работы. А сколько всяких окаянных интеллигентов, неприкаянных студентов, различных чудаков, правдоискателей и юродивых, от которых ещё Пётр I тщился очистить Русь и которые постоянно мешают стройному серьезному Режиму? И нереально было бы эту санитарную чистку произвести, да ещё в критериях войны, ежели бы воспользовались устарелыми процессуальными формами и юридическими нормами.

Но форму приняли совершенно новую: внесудебную экзекуцию , и неблагодарную эту работу самоотверженно взвалила на себя Всероссийская Чрезвычайная Комиссия ВЧК — Часовой Революции, единственный в людской истории карательный орган, совместивший в одних руках: слежку, арест, следствие, прокуратуру, трибунал и выполнение решения.

В году, чтоб убыстрить также и культурную победу революции, начали потрошить и вытряхивать мощи святых угодников и отбирать церковную утварь. В защиту разоряемых церквей и монастырей вспыхивали народные волнения. Там и сям колоколили набаты, и православные бежали, кто и с палками. Естественно, приходилось кого расходовать на месте, а кого арестовывать. Размышляя сейчас над —20 годами, затрудняемся мы: относить ли к тюремным потокам всех тех, кого расшлёпали , не доведя до тюремной камеры?

И в какую графу всех тех, кого комбеды убирали за крылечком сельсовета либо на дворовых задах? Большая трудность и решить: сюда ли, в тюремные потоки, либо в баланс Гражданской войны отнести 10-ки тыщ заложников , этих ни в чём лично не обвинённых и даже карандашом по фамилиям не переписанных мирных обитателей, взятых на ликвидирование во ужас и в месть военному противнику либо восставшей массе?

Это так открыто и разъяснялось Лацис, газета «Красный террор», 1 ноября : «Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не отыскиваете на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом либо словом против Советов.

1-ый вопросец, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования либо профессии. Эти вопросцы и должны найти судьбу обвиняемого. В этом — смысл и суть красноватого террора». Ещё с весны полился долголетний непрерываемый поток изменников-социалистов. Все эти партии — эсеров, меньшевиков, анархистов, народных социалистов, они десятилетиями лишь притворялись революционерами, лишь носили личину — и на каторгу для этого шли, всё притворялись.

И только в порывистом ходе революции сходу нашлась буржуазная суть этих социал-предателей. Естественно же было приступить к их арестам! Ни один гражданин русского страны, когда-либо вступивший в иную партию, не в большевики, уже судьбы собственной не избежал, он был обречён ежели не успевал по доскам крушения перебежать в коммунисты.

Он мог быть арестован не в первую очередь, он мог дожить до , до го либо даже до го года, но списки хранились, очередь шла, очередь доходила, его арестовывали либо лишь любезно приглашали и задавали единственный вопрос: состоял ли он… от… до…?

Далее различная могла быть судьба. Другие попадали сходу в один из именитых королевских централов счастливым образом централы все отлично сохранились. Другим давали проехать в ссылку — о, кратковременно, годика на два, на три. А то ещё мягче: лишь получить минус столько-то городов , выбрать самому для себя местожительство, но уж далее, будьте ласковы, жить в этом месте прикреплённо и ожидать воли ГПУ.

Операция эта растянулась на почти все годы. Это был превосходный беззвучный пасьянс, правила которого были совсем непонятны современникам. Чьи-то осторожные руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной кучке, и мягко перекладывали её в другую кучку. Тот, кто посидел в централе, — переводился в ссылку и куда-нибудь подальше , кто отбыл «минус» — в ссылку же но за пределами видимости от «минуса» , из ссылки — в ссылку, позже опять в централ уже иной ; терпение и терпение господствовало у раскладывающих пасьянс.

Короленко писал Горькому О, ежели бы лишь так! В данной нам операции Большой Пасьянс было уничтожено большая часть старенькых политкаторжан. В весеннюю пору года Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, лишь что переназванная в ГПУ, решила вмешаться в церковные дела.

Нужно было произвести ещё и «церковную революцию» — поменять управление и поставить такое, которое только одно ухо наставляло бы к небу, а другое к Лубянке. Таковыми обещали стать живоцерковники, но без наружной помощи они не могли овладеть церковным аппаратом. Для этого арестован был Патриарх Тихон и проведены два громких процесса с расстрелами: в Москве — распространителей патриаршего воззвания, в Петрограде — митрополита Вениамина, мешавшего переходу церковной власти к живоцерковникам.

В губерниях и уездах там и тут арестованы были митрополиты и архиереи, а уж за большой рыбой, как постоянно, шли косяки маленькой — протоиереи, монахи и дьяконы, о которых в газетах не сообщалось. Сажали тех, кто не присягал живоцерковному обновленческому напору. Священнослужители текли неотклонимой частью ежедневного улова, серебряные седины их мелькали в каждой камере, а потом и в каждом соловецком шаге.

Интенсивно изымались, сажались и ссылались монахи и монашенки, так зачернявшие прежнюю русскую жизнь. Круги всё расширялись — и вот уже гребли просто верующих мирян, старенькых людей, в особенности дам, которые верили упорнее и которых сейчас на пересылках и в лагерях на долгие годы тоже прозвали монашками.

Правда, числилось, что арестовывают и судят их как будто бы не за самую веру, но за выражение собственных убеждений вслух и за воспитание в этом духе малышей. Как написала Таня Ходкевич:. За это стихотворение она получила 10 лет. Человек, верящий, что он владеет духовной истиной, должен скрывать её от… собственных детей!! Всем религиозным давали 10-ку, высший тогда срок. Годы идут, и неосвежаемое всё стирается из нашей памяти.

В обёрнутой дали год воспринимается нами как беспечный сытый год ещё необрубленного НЭПа. А был он — напряжённый, содрогался от газетных взрывов и воспринимался у нас, внушался у нас как канун войны за мировую революцию. Убийству русского полпреда Войкова в Варшаве [4] , залившему целые полосы июньских газет, Маяковский предназначил четыре громовых стихотворения.

С кем же расправиться? Вот тут-то и начинается войковский набор. Как постоянно, при всяких волнениях и напряжениях сажают бывших , сажают анархистов, эсеров, меньшевиков, а и просто так интеллигенцию. Комфортное мировоззрение рождает и удачный юридический термин: соц профилактика. Он введен, он принят, он сходу всем понятен. Один из начальников Беломорстроя Лазарь Коган так и будет скоро говорить: «Я верю, что лично вы ни в чём не виноваты.

Но, образованный человек, вы же должны осознавать, что проводилась широкая соц профилактика! И в Москве начинается планомерная проскрёбка квартала за кварталом. Повсюду кто-то должен быть взят. К Лубянке, к Бутыркам устремляются даже днём воронк и , легковые авто, скрытые грузовики, открытые извозчики. Затор в воротах, затор во дворе. Арестованных не успевают разгружать и регистрировать. Это — и в остальных городках. В Ростове-на-Дону в подвале 30 Третьего Дома в эти дни уже таковая теснота на полу, что новоприбывшей Бойко еле находится место сесть.

Обычный пример из этого потока: несколько 10-ов юных людей сходятся на какие-то музыкальные вечера, не согласованные с ГПУ. Они внимают музыку, а позже пьют чай. Средства на этот чай по сколько-то копеек они самовольно собирают в складчину. Совсем ясно, что музыка — прикрытие их контрреволюционных настроений, а средства собираются совсем не на чай, а на помощь погибающей мировой буржуазии.

И их арестовывают всех , дают от трёх до 10 лет Анне Скрипниковой — 5 , а несознавшихся зачинщиков Иван Николаевич Варенцов и остальные — расстреливают! Издавна приходит пора сокрушить интеллигенцию техно, очень считающую себя неподменной и не привыкшую подхватывать приказания на лету. Эта оздоровительная работа полным ходом пошла с года и сходу въявь показала пролетариату все предпосылки наших хозяйственных неудач и недостач.

Стальные дороги — вредительство вот и тяжело на поезд попасть. Электростанции — вредительство перебои со светом. Нефтяная индустрия — вредительство керосина не достанешь. Текстильная — вредительство не во что одеться рабочему человеку. Угольная — колоссальное вредительство вот почему мёрзнем!

Железная, военная, машиностроительная, судостроительная, хим, горнорудная, золотоплатинная, ирригация — всюду гнойные нарывы вредительства! ГПУ запыхалось хватать и таскать вредителей. Любая ветвь, любая фабрика и кустарная артель должны были находить у себя вредительство и, чуть начинали, — здесь же и находили с помощью ГПУ.

И какие же изощрённые злодеи были эти старенькые инженеры, как же по-разному сатанински умели они вредить! Николай Карлович фон Мекк в Наркомпути притворялся чрезвычайно преданным строительству новейшей экономики, мог длительно с оживлением говорить о экономических дилеммах строительства социализма и обожал давать советы.

Один таковой самый вредный его совет был: прирастить товарные составы, не бояться тяжелогруженых. Средством ГПУ фон Мекк был разоблачён и расстрелян : он желал достигнуть износа путей, вагонов и паровозов и бросить Республику на вариант интервенции без стальных дорог!

Когда же, маленькое время спустя, новейший Наркомпути товарищ Каганович распорядился пускать конкретно тяжелогруженые составы, и даже в два раза и в три раза сверхтяжёлые и за это открытие он и остальные руководители получили ордена Ленина , — то злобные инженеры выступили сейчас в виде предельщиков — они вопили, что это очень, что это губительно изнашивает подвижной состав, и были справедливо расстреляны за неверие в способности социалистического транспорта. Ну, в несколько лет сломали хребет старенькой российской инженерии, составлявшей славу нашей страны, излюбленным героям Гарина-Михайловского и Замятина.

В году в Москве слушается громкое Шахтинское дело [5] — громкое по публичности, по ошеломляющим признаниям и самобичеванию подсудимых ещё пока не всех. Через два года, в сентябре , с треском судятся организаторы голода они! Вот они! В конце проводится ещё громче и уже безукоризненно отрепетированный процесс «Промпартии» [6] : здесь уже все подсудимые до одного взваливают на себя всякую омерзительную чушь.

На эти процессы выводится только маленькая толика посаженных, только те, кто соглашается противоестественно оговаривать себя и остальных в надежде на послабление. Большая часть же инженеров, кто имел мужество и разум отторгнуть следовательскую несуразицу, — те судятся неслышно, но лепятся и им — несознавшимся — те же 10-ки от коллегии ГПУ.

Потоки льются под землёю, по трубам, они канализируют поверхностную расцветающую жизнь. Конкретно с этого момента предпринят принципиальный шаг ко всенародному роли в канализации, ко всенародному распределению ответственности за неё: те, кто своими телами ещё не грохнулись в канализационные лючки, кого ещё не понесли трубы на Архипелаг, — те должны ходить поверху со знамёнами, славить суды и радоваться судебным расправам.

И вот по заводам и учреждениям, опережая решение суда, рабочие и служащие гневно голосуют за смертную казнь негодяям подсудимым. А уже к «Промпартии» — это всеобщие митинги, это демонстрации с прихватом и школьников , это печатный шаг миллионов и рёв за стёклами судебного здания: «Смерти! На этом изломе нашей истории раздавались одинокие голоса протеста либо воздержания — чрезвычайно, чрезвычайно много мужества нужно было в том хоре и рёве, чтоб огласить «нет!

На собрании ленинградского Политехнического института доктор Дмитрий Аполлинарьевич Рожанский воздержался он, видите, вообщем противник смертной экзекуции, это, видите ли, на языке науки — необратимый процесс — и здесь же посажен! Студент Дима Олицкий — воздержался, и здесь же посажен! И все эти протесты заглохли при самом начале. И подступает, медлительно, но подступает очередь садиться в тюрьму членам правящей партии! Пока —29 это — «рабочая оппозиция» [7] либо троцкисты, избравшие для себя плохого фаворита.

Их пока — сотки, скоро будут — тыщи. Но лиха беда начало. Всем собственный черёд. Членик за члеником прожевав с хвоста, доберётся пасть и до своей головы. Так пузырились и хлестали потоки — но черезо всех перекатился и хлынул в —30 годах многомиллионный поток раскулаченных. Он был безмерно велик, и не вместила б его даже развитая сеть следственных тюрем, но он миновал её, он сходу шёл на пересылки, в этапы, в страну ГУЛАГ.

Он не имел ничего сопоставимого с собой во всей истории Рф. Это было народное переселение, этническая трагедия. Поток этот различался от всех прошлых ещё и тем, что тут не цацкались брать сначала главу семьи, а там поглядеть, как быть с остальной семьёй. Напротив, тут сходу выжигали лишь гнёздами, брали лишь семьями и даже ревниво наблюдали, чтоб никто из малышей 14-ти, 10 либо 6 лет не отбился бы в сторону: все наподскрёб должны были идти в одно место, на одно общее ликвидирование.

Это был 1-ый таковой опыт, во всяком случае в Новейшей истории. Его позже повторит Гитлер с евреями и снова же Сталин с неправильными либо подозреваемыми цивилизациями. Поток этот ничтожно не достаточно содержал в для себя тех «кулаков», по которым назван был для отвода глаз. Таковых в каждой местности и до революции-то были единицы, а революция совсем лишила их земли для деятельности. Но раздувание хлёсткого термина «кулак» шло неудержимо, и к году так звали уже вообщем всех крепких фермеров — крепких в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в собственных убеждениях.

Кличку «кулак» употребляли для того, чтоб размозжить в крестьянстве крепость. Как озверев, утратив всякое представление о «человечестве», утратив человеческие понятия, набранные за тысячелетия, — наилучших хлеборобов стали схватывать вкупе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу.

Повсюду стали раскрываться агрономы-вредители, до этого года всю жизнь работавшие честно, а сейчас специально засоряющие российские поля сорняками;. Ночная ручная стрижка колосков в поле! За это горьковатое и малоприбыльное занятие в крепостное время фермеры не доходили до таковой нужды! Но наконец-то мы можем и передохнуть!

Наконец-то на данный момент и прекратятся все массовые потоки! Фу-у-уф, да и пора бы. Прочь ночные страхи! Но что за лай собак? Это начался Кировский поток из Ленинграда, где напряжённость признана так великой, что штабы НКВД сделаны при каждом райисполкоме городка, а судопроизводство введено «ускоренное» оно и ранее не поражало медлительностью и без права обжалования оно и ранее не обжаловалось.

Считается, что четверть Ленинграда была расчищена в —35 [8]. Парадоксально: всей долголетней деятельности всепроникающих и вечно бодрствующих Органов отдала силу всего-навсего одна статья из 100 сорока восьми статей необщего раздела Уголовного кодекса года. Воистину, нет такового поступка, помысла, деяния либо бездействия под небесами, которые не могли бы быть покараны тяжёлой ладонью 50 Восьмой статьи. Но никакой пункт й статьи не толковался так расширительно и с таковым горением революционной совести, как Десятый.

Звучание его было: «Пропаганда либо агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву либо ослаблению Русской власти… а равно и распространение либо изготовка либо хранение литературы того же содержания». И оговаривал этот пункт в мирное время лишь нижний предел наказания не ниже! Таково было бесстрашие великой Державы перед словом подданного.

Пункт Одиннадцатый был особенного рода: он не имел самостоятельного содержания, а был отягощающим довеском к хоть какому из прошлых, ежели деяние готовилось организационно либо правонарушители вступали в компанию. На самом деле пункт расширялся так, что никакой организации не требовалось. Это изящное применение пт я испытал на для себя. Нас было двое , тайно обменивавшихся мыслями, — то есть зачатки организации, то есть организация!

Вообщем, 2-ой из нас этого довеска не получил. А пункт Двенадцатый более касался совести граждан: это был пункт о недонесении в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения наказание не имело верхней границы!! Этот пункт уже был настолько всеохватным расширением, что предстоящего расширения не требовал. Знал и не произнес — всё равно что сделал сам! Булатная сталь й статьи, опробованная в , — с полным свистом и размахом была использована в атаке Закона на Люд в —38 годах.

В осеннюю пору, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая амнистия, шутник Сталин добавил в Уголовный кодекс невиданные новейшие сроки — 15, 20 и 25 лет. Нет нужды повторять тут о м годе то, что уже обширно написано и ещё будет многократно повторено: что был нанесен крушащий удар по верхам партии, русского управления, военного командования и верхам самого ГПУ — НКВД.

Вряд ли в какой области сохранился 1-ый секретарь обкома либо председатель облисполкома — Сталин подбирал для себя наиболее комфортных. И вот как бывало, картина тех лет. Идёт в Столичной области районная партийная конференция. Её ведёт новейший секретарь райкома заместо не так давно посаженного.

В конце конференции принимается обращение преданности товарищу Сталину. Очевидно, все встают как и по ходу конференции все вскакивали при каждом упоминании его имени. В небольшом зале хлещут «бурные аплодисменты, переходящие в овацию». Три минутки, четыре минутки, 5 минут они всё ещё бурные и всё ещё переходящие в овацию. Но уже болят ладошки. Но уже затекли поднятые руки.

Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это становится невыносимо тупо даже для тех, кто искренно любит Сталина. Однако: кто же 1-ый осмелится прекратить? Ведь тут, в зале, стоят и аплодируют энкаведисты, они-то смотрят, кто покинет первый!.. И аплодисменты в безвестном небольшом зале, безвестно для вождя длятся 6 минут! Они погибли! Они пропали! Они уже не могут тормознуть, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Директор местной картонной фабрики, независящий мощный человек, стоит в президиуме и, понимая всю ложность, всю безвыходность положения, аплодирует!

Он глядит с тоской на секретаря райкома, но тот не смеет кинуть. И директор картонной фабрики на й минутке воспринимает деловой вид и опускается на своё место в президиуме. И — о, чудо! Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они спасены!

Белка додумалась выскочить из колеса!.. Но вот так и выяснят независящих людей. Вот так их и изымают. В ту же ночь директор фабрики арестован. Ему просто мотают совершенно по другому поводу 10 лет. Но опосля подписания й заключительного следственного протокола следователь припоминает ему:. Вот это и есть отбор по Дарвину.

Вот это и есть изматывание тупостью. В прошедших потоках не забывали интеллигенцию, не запамятывают её и сейчас. Довольно студенческого доноса, что их вузовский лектор цитирует всё больше Ленина и Маркса, а Сталина не цитирует — и лектор уже не приходит на еще одну лекцию. А ежели он вообщем не цитирует?.. Садятся все ленинградские востоковеды среднего и младшего поколения. Садится весь состав Института Севера. Не брезгуют и педагогами школ. В Свердловске сотворено дело 30 педагогов средних школ во главе с их завоблоно Перелем, одно из страшных обвинений: устраивали в школах ёлки для того, чтоб жечь школы!

Вдогонку основным потокам — ещё спец поток: жёны, Че-эСы члены семьи. Чеэсам , как правило, всем по восьмёрке. Сосед донёс, социально-опасный элемент, СОЭ, 8 лет;. Бумаги незапятанной не было, он расписывался на газетах. Его газету с росчерками по лику Отца и Учителя соседи нашли в мешочке в коммунальной уборной. АСА, антисоветская агитация, 10 лет.

Аресты катились по улицам и домам эпидемией. Груды жертв! Бугры жертв! Матвеевой в одну и ту же волну, но по различным «делам» арестовали супруга и трёх братьев и трое из четырех никогда не возвратятся. А разделение было прежнее: воронк и — ночкой, демонстрации — днём.

Ну кто увидел в м году поток жён за неотказ от мужей? Ну кто там помнит и в самом Тамбове, что в этом мирном году посадили целый джаз, игравший в кино «Модерн», так как все они оказались неприятелями народа? Да разрешите, да не в м ли году мы протянули руку помощи западным украинцам, западным белорусам, а потом в м и Прибалтике, и молдаванам? Наши братья совсем-таки оказались не чищенные, и потекли оттуда потоки социальной профилактики — в северную ссылку, в среднеазиатскую — и это были почти все, почти все сотки тыщ.

В финскую войну был 1-ый опыт: судить наших сдавшихся пленников как изменников Родине. 1-ый опыт в людской истории! Отрепетировали — и как раз грянула война, а с нею — потрясающее отступление. В Литве были в поспешности оставлены целые воинские части, полки, зенитные и артиллерийские дивизионы, — но управились вывезти несколько тыщ семей неблагонадёжных литовцев. Запамятовали вывезти целые крепости, как Брестскую, но не забывали расстреливать политзаключённых в камерах и дворах Львовской, Ровенской, Таллинской и почти всех западных тюрем.

В Тартуской тюрьме расстреляли человека, трупы кидали в колодезь. В немцы так быстро обошли и отрезали Таганрог, что на станции в товарных вагонах остались заключённые, приготовленные к эвакуации. Что делать? Не освобождать же. И не отдавать германцам. Подвезли цистерны с нефтью, полили вагоны, а позже подожгли. Все сгорели заживо. В тылу 1-ый же военный поток был — распространители слухов и сеятели паники.

Потом был поток не сдавших радиоприёмники либо радиодетали. За одну найденную по доносу радиолампу давали 10 лет. Здесь же был и поток германцев — германцев Поволжья, колонистов с Украины и Северного Кавказа, и всех вообщем германцев, где-либо в Русском Союзе живших. Определяющим признаком была кровь, и даже герои Гражданской войны и старенькые члены партии, но немцы — шли в эту ссылку. С конца лета , а ещё больше в осеннюю пору хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, те самые, кого несколько месяцев назад наши городка провожали с оркестрами и цветами, кому опосля этого досталось встретить тяжелейшие танковые удары германцев и, в общем хаосе и не по собственной совершенно вине, побывать не в плену, нет!

И, заместо того чтоб братски обнять их на возврате как сделала бы всякая армия мира , отдать отдохнуть, а позже возвратиться в строй, — их везли в подозрении, под колебанием, бесправными обезоруженными командами — на пункты проверки и сортировки, где офицеры Особенных Отделов начинали с полного недоверия каждому их слову и даже — те ли они, за кого себя выдают. С , когда война переломилась в нашу пользу, начался, и с каждым годом до всё обильней, многомиллионный поток с захваченных территорий и из Европы.

Две главные его части были:. Каждый оставшийся под оккупацией желал всё-таки жить и потому действовал, и потому на теоретическом уровне мог совместно с каждодневным пропитанием заработать для себя и будущий состав преступления: ежели уж не измену родине, то хотя бы пособничество противнику. Горше и круче судили тех, кто побывал в Европе, хотя бы германским рабом, поэтому что он лицезрел кусок европейской жизни и мог говорить о ней, а рассказы эти, и постоянно нам противные, были зело неприятны в годы послевоенные, разорённые, неустроенные.

По этой-то причине, а совсем не за простую сдачу в плен и судили большая часть наших военнопленных — в особенности тех из их, кто повидал на Западе чуток больше смертного германского лагеря. Посреди общего потока освобождённых из-под оккупации один за остальным прошли быстро и собранно потоки провинившихся наций:. Так энергично и быстро они не пронеслись бы на свою нескончаемую ссылку, ежели бы на помощь Органам не пришли бы постоянные войска и военные грузовики.

Воинские части бравым кольцом окружали аулы, и угнездившиеся жить здесь на столетия — в 24 часа со стремительностью десанта перебрасывались на станции, грузились в эшелоны — и сходу трогались в Сибирь, в Казахстан, в Среднюю Азию, на Север.

Ровно через день земля и недвижимость уже переходили к наследникам. Как в начале войны германцев, так и на данный момент все эти цивилизации слали единственно по признаку крови, без составления анкет, — и члены партии, и герои труда, и герои ещё не закончившейся войны катились туда же. С конца , когда наша армия достигла Центральной Европы, — по каналам ГУЛАГа потёк ещё и поток российских эмигрантов — стариков, уехавших в революцию, и юных, выросших уже там.

Брали, правда, не всех, а тех, кто за 25 лет хоть слабо выразил свои политические взоры либо до этого того выразил их в революцию. Захвачено было близ миллиона беженцев от русской власти за годы войны — гражданских лиц всех возрастов и обоего пола, укрывшихся на местности союзников, но в —47 коварно возвращённых союзными властями в русские руки. Это были, основным образом, обыкновенные фермеры с горьковатой личной обидой против большевиков.

Они и были все высланы на Архипелаг уничтожаться. В какой части мира и какой контингент западные правительства осмелились бы так выдать, не опасаясь в собственных странах публичного гнева? Нужно напомнить, что глава эта никак не пробует перечесть все потоки, унавозившие ГУЛАГ, — а лишь те из их, которые имели оттенок политический. Подобно тому, как в курсе анатомии опосля подробного описания системы кровообращения можно поновой начать и тщательно провести описание системы лимфатической, так можно поновой проследить с по потоки бытовиков и фактически уголовников.

Тут получили бы освещение почти все именитые Указы, поставлявшие для ненасытного Архипелага изобильный человечий материал. То указ о производственных прогулах. То указ о выпуске плохой продукции. То указ о самогоноварении. То указ о наказании колхозников за невыполнение неотклонимой нормы трудодней. Указ о военизации стальных дорог погнал через суды толпы баб и подростков, которые больше всего-то и работали в военные годы на стальных дорогах, а не пройдя казарменного перед тем обучения, больше всего и опаздывали и нарушали.

Но мы в данной нам главе не входим в пространное и плодотворное рассмотрение бытовых и уголовных потоков. Мы не можем лишь, достигнув года, умолчать о одном из грандиознейших сталинских Указов. Уже пришлось нам упомянуть именитый Закон «от седьмого-восьмого», либо «семь восьмых» , закон, по которому обильно сажали — за колосок, за огурец, за две картошины, за щепку, за катушку ниток в протоколе писалось «двести метров пошивочного материала», всё-таки постыдно было писать «катушка ниток» , — всё на 10 лет.

Но потребности времени, как осознавал их Сталин, изменялись, и та 10-ка , которая казалась достаточной в ожидании свирепой войны, на данный момент, опосля всемирно-исторической победы, смотрелась слабовато. И 4 июня года огласили Указ, который здесь же был окрещен безунывными заключёнными как Указ «четыре шестых».

Превосходство новейшего Указа было в сроках: ежели за колосками отчаливала для храбрости не одна девка, а три «организованная шайка» , за огурцами либо яблоками — несколько двенадцатилетних парней, — они получали до 20 лет лагерей; на заводе верхний срок был отодвинут до 20 5 четвертная. В конце концов, выпрямлялась давнишняя кривда, что лишь политическое недоносительство есть государственное грех, — сейчас и за бытовое недоносительство о хищении муниципального либо колхозного имущества вмазывалось три года лагерей либо семь лет ссылки.

В наиблежайшие годы опосля Указа целые дивизии сельских и городских обитателей были высланы возделывать острова ГУЛАГа заместо вымерших там туземцев. Правда, эти потоки шли через милицию и обыденные суды, не забивая каналов госбезопасности, и без того перенапряжённых в послевоенные годы. Эта новенькая линия Сталина — что теперь-то, опосля победы над фашизмом, нужно сажать как никогда энергично, много и навечно, — тотчас же, естественно, отозвалась и на политических.

Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недобитыши года, кому удалось пережить неосуществимые, непереживаемые 10 лет и вот сейчас, в —48, измученными и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли — в надежде тихо дотянуть недолгий остаток жизни. Но какая-то одичавшая фантазия либо устойчивая злобность, либо ненасыщенная месть толкнула генералиссимуса-Победителя отдать приказ: всех этих калек сажать поновой, без новейшей вины!

Ему было даже экономически и политически невыгодно забивать глотательную машинку её же отработками. Но Сталин распорядился конкретно так. Это был вариант, когда историческая личность капризничает над исторической необходимостью. И всех их, чуть прилепившихся к новеньким местам и новеньким семьям, приходили брать. Их брали с той же ленивой вялостью, с какой шли и они.

Уж они всё знали заблаговременно — весь крестный путь. Они не спрашивали «за что? А он и был всего-то один: «Это вы сидели? Здесь хватился Единодержец, что это не много — сажать уцелевших с го года! И деток тех собственных противников заклятых — тоже ведь нужно сажать!

Ведь растут, ещё мстить задумают. Опосля великого евро смешения Сталину удалось к году опять надёжно огородиться, сколотить потолок пониже и в этом охваченном пространстве сгустить прежний воздух года. Сходные были с м потоки, да несходные были сроки: сейчас эталоном стал уже не патриархальный червонец , а новенькая сталинская четвертная.

Сейчас уже 10-ка прогуливалась в сроках детских. Не позабыты были и потоки национальные. Всё время лился взятый из лесов схваток поток бандеровцев. С го приблизительно года заряжен был и поток бандеровских жён — им лепили по 10-ке за недоносительство. Целыми эшелонами из трёх прибалтийских республик везли в сибирскую ссылку и городских обитателей, и фермеров.

В крайние годы жизни Сталина определённо стал намечаться и поток евреев с они уже понемногу тянулись как космополиты. Для того было затеяно и «дело врачей» [11]. Кажется, он собирался устроить огромное еврейское избиение. Но это стало его первым в жизни сорвавшимся планом. Повелел ему Бог — похоже, что руками человечьими, — выйти из рёбер вон.

Предыдущее изложение обязано было, кажется, показать, что в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокровно загаданная последовательность и неослабевающее упорство. Что пустых тюрем у нас не бывало никогда, а или полные, или чрезвычайно переполненные. Что пока вы в своё наслаждение занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными вагонами на курорт либо достраивали подмосковные дачи, — а воронк и безпрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звонили в двери.

И, я думаю, изложением сиим подтверждено, что Органы никогда не ели хлеба напрасно. Ежели бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, чт о будет через 20 — 30 — 40 лет, ответили бы, что через 40 лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп стальным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскалённый на примусе шомпол в анальное отверстие «секретное тавро» , а в виде самого лёгкого — пытать по недельке бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои отправь бы в чокнутый дом.

Да не лишь чеховские герои, но какой обычный российский человек в начале века мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что ещё вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть использовано к 10—20 человекам, что совсем нереально стало с Екатерины, — то в расцвете великого Двадцатого века в обществе, загаданном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолёты, возникло звуковое кино и радио, — было совершено не одним злодеем, не в одном потаённом месте, но десятками тыщ специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв.

И лишь ли ужасен этот взрыв атавизма, сейчас увёртливо названный «культом личности»? Либо страшно, что в те самые годы мы праздновали пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на их уже был получен? Либо страшней, что нам говорят: не нужно о этом! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о прокатных станах, о прорытых каналах…. Непонятно, за что мы клянём инквизицию? Разве, не считая костров, не бывало праздничных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное право?

Ведь крестьянину не запрещалось раз в день трудиться. И он мог колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки…. В различные годы и десятилетия следствие по й статье практически никогда и не было выяснением истины, а лишь и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего свободного, время от времени гордого, постоянно неподготовленного человека — согнуть, протащить через неширокую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так, чтоб взмолился он о другом конце, — а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю.

Несмышлёныш вечно упирается, он задумывается, что из трубы есть выход и назад. В «Толковом словаре» Даля проводится такое различие: дознание разнится от следствия тем, что делается для подготовительного удостоверения, есть ли основание приступить к следствию. О святая простота! Вот уж Органы никогда не знали никакого дознания! Присланные сверху списки либо 1-ое подозрение, донос сексота либо даже анонимный донос влекли за собой арест и потом неминуемое обвинение.

И таковая обычная тут связь: раз нужно обвинить во что бы то ни стало — означает, неизбежны опасности, насилия и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе обязано быть следствие, чтоб вынудить признание. Насилия и пытки — это не принадлежность года, это долгий признак общего нрава.

Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток, не было никогда. Но ежели до этого года для внедрения пыток требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого следственного дела пусть и выходило оно просто , — то в —38 насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как требовала их работа и данный срок. Не регламентировались при этом и виды пыток, допускалась неважно какая изобретательность. В такое всеобщее обширное разрешение было снято, опять требовалось бумажное оформление на пытку.

Но уже с конца войны и в послевоенные годы были декретированы определённые категории арестантов, по отношению к которым заблаговременно разрешался широкий спектр пыток. Как средневековые заплечные профессионалы, наши следователи, прокуроры и судьи согласились созидать основное подтверждение виновности в признании её подследственным. Но простодушное Средневековье, чтоб вынудить хотимое признание, шло на драматические картинные средства: дыбу, колесо, жаровню, ерша, высадку на кол.

В Двадцатом же веке признали такое сгущение мощных средств лишним, при массовом применении — массивным. И не считая того, разумеется, ещё было одно обстоятельство: как постоянно, Сталин не выговаривал крайнего слова, подчинённые сами должны были додуматься, а он оставлял для себя лазейку отойти.

Планомерное истязание миллионов предпринималось всё-таки в первый раз в людской истории, и при всей силе собственной власти Сталин не мог быть полностью уверен в успехе. Во всех вариантах Сталин должен был остаться в ангельски-чистых ризах. Потому, нужно мыслить, не было такового списка пыток и издевательств, который в типографски отпечатанном виде вручался бы следователям. А просто требовалось, чтоб каждый следственный отдел в данный срок поставлял Трибуналу данное число во всём сознавшихся зайчиков.

А просто говорилось устно, но нередко , что все меры и средства неплохи, раз они ориентированы к высочайшей цели; что никто не спросит со следователя за погибель подследственного; что тюремный доктор должен как можно меньше вмешиваться в ход следствия. Настоящие пределы людского равновесия чрезвычайно узки, и совершенно не нужна дыба либо жаровня, чтоб среднего человека сделать невменяемым.

Попробуем перечесть некие простые приёмы, которые сламывают волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле. Почему это ночкой происходит всё основное обламывание душ? Почему это с ранешних собственных лет Органы избрали ночь? Поэтому что ночкой, вырванный изо сна даже ещё не истязаемый бессонницей , арестант не может быть уравновешен и трезв по-дневному, он податливей. Самое обычное. Для чего игра в кошки-мышки? И следователь говорит лениво-дружественно: «Видишь сам, срок ты получишь всё равно.

Но ежели будешь сопротивляться, то тут, в тюрьме, дойдёшь, потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь — узреешь воздух, свет… Так что лучше подписывай сразу». Чрезвычайно разумно. И трезвы те, кто соглашаются и подписывают, если… Ежели речь идёт лишь о их самих! Но — изредка так.

И борьба неизбежна. Нехитрый приём, но на людей воспитанных может действовать непревзойденно. Мне известны два варианта со священниками, когда они уступали обычный брани. Внезапные переходы: целый допрос либо часть его быть очень любезным, позже вдруг размахнуться пресс-папье: «У, гадина! Девять гр в затылок! Подследственный, входя в кабинет, каждый раз дрожит — какого увидит? По контрасту охото второму всё подписать и признать, даже чего же не было.

В именитых подвалах Ростовского ГПУ «Тридцать третьего номера» под толстыми стёклами уличного тротуара бывшее складское помещение заключённых в ожидании допроса клали на несколько часов ничком в общем коридоре на пол с запретом приподнимать голову, издавать звуки. Самый применяемый и чрезвычайно различный способ. Нередко в соединении с заманиванием, обещанием — очевидно, лживым. Придётся для вас проехаться в Соловки.

А кто сознаётся, тех выпускаем». Лагерь лагерю рознь. У нас сейчас и каторжные есть. Будешь запираться — 20 5 лет в наручниках на подземных работах! Лгать нельзя нам, ягнятам, а следователь лжёт всё время, и к нему эти все статьи не относятся. Запугивание с заманиванием и ложью — основной приём действия на родственников арестованного, вызванных для свидетельских показаний.

Лишь подписанием данной для нас подсунутой бумаги вы сможете его спасти». Грозят высадить всех, кого вы любите. Как никакая классификация в природе не имеет жёстких перегородок, так и здесь нам не получится чётко отделить способы психологические от физических. Куда, к примеру, отнести такую забаву:. Высадить подследственного метров за 6 за восемь и заставлять всё громко говорить и повторять.

Уже измотанному человеку это нелегко. Резкий круглосуточный электрический свет в камере либо боксе, безмерно колоритная лампочка для малого помещения и белоснежных стенок. Воспаляются веки, это чрезвычайно больно. А в следственном кабинете на него опять направляют комнатные прожектора. Человека, лишь что схваченного с воли, ещё в лёте его внутреннего движения, захлопывают в коробку, время от времени с лампочкой и где он может посиживать, время от времени тёмную и такую, что он может лишь стоять, ещё и придавленный дверью.

И держат его тут несколько часов, полсуток, день. Помешал либо помог? И сказал он мне, как на это Белоснежное озеро выйти. А идти нужно было через сосновый бор, а в этом бору была крупная поляна у бывшей колыванстроевской паротурбинной. В воскресенье на данной нам поляне было общее гулянье, народу было много, но основное не это.

На краю поляны стояла машинка с будкой, и на зелёном борту белело — АЛА И я свернул с дороги к будке. До сих пор стоит перед глазами: я подхожу к машине, перед которой посиживают двое и обедают. И один из их, Шкатула- застыл с ложкой и удивлённо глядит на меня как на привидение. До сих пор приятно вспомнить. Конкретно тогда, в воскресенье 26 мне выписали трудовую книгу, но дату устройства на работу, естественно поставили 25 июня.

Господи, с каким успокоением я засыпал в новёхоньком, пахнущем уксусом спальнике опосля всех этих дней неопределённости. На последующий день в посёлке Восьмое Марта Шкатула нанял шофёра, юного мужчины Прохора Туева, лишь что развёдшегося с супругой. Прохор, говоря о собственной супруге цитировал Ильфа и Петрова, а именно- слова Васисуалия Лоханкина: волчица отвратительная и самка подлая притом, ты опять похоти придаться хочешь.

Но он владел страшным «колыванским» говором и выговаривал : «волщиса», «хощишь». В родительском доме Прохора отметили его новейшую работу. Тогда я в первый раз испил водки - полный стакан. Залив в себя водку я решил — водка яд, молоко- противоядие и испил этого противоядия практически три литра. В итоге водка на меня особенного влияния не оказала, но вот молоко… Целый день я позже из туалета не вылазил. И вот, в конце концов то — реальная работа.

Краснощёковский район, гора Мурзинка. Тогда на ней не было телевизионной вышки, и карьера золотодобытчиков не было. Были старенькые штольни, скарны и зелёные «яшмовидные кварциты». В общем то ничего особого, тонкополосчатые, малоконтрастные, но основное — интенсивно трещиноватые, блочность — нулевая.

Почему Шкатула за их уцепился — не знаю. Выехали мы, как я понимаю, находить зелёный акимовский, он же шрамовский кварц. И то ли он решил, что эта роговиковая зелень и есть тот кварц — Акимовка рядом, рудники на горе были, то ли просто не зная, где этот кварц находить, уцепился за то, что попалось. Но я сопровождал Шкатулу в маршрутах и долбил эти «кварциты» кувалдой, набивая ящики щебнем- Григорий Иванович говорил, что опробует камень в качестве декоративного щебня.

Шкатула вообщем то самоцветчиком не был. Он окончил семипалатинский техникум, работал в Таджикистане, а в Нерудке обретался 2-ой год, причём 1-ый он провёл в бассейне Ини на поисках флюорита. Работы проходили в безлюдных местах, проходимость мерзкая, досталось им там по полной програмке, вплоть до того, что приходилось делать из брёвен лежнёвки для лошадок по курамам, и у Шкатулы было явное желание в этом сезоне отдохнуть. Тем наиболее что опосля окончания работ флюоритовой партии он был не полноправным начальником поделочной, а временно замещал находившегося в отпуске Тарасова.

Похоже, Григорий Иванович сообразил, что занимается пустым делом, решил время напрасно не растрачивает, а «найти доярку». Мне он произнес, что есть у него знакомая бабёнка, а у неё подружки, доярки, а доярок инспектируют, так что всё чисто. И одна из этих подружек и из меня сделает мужчину, всем премудростям обучит. Вообщем то Шкатула был местный, алтайский, но когда он умпел завести знакомых в Трусово — не знаю. Честно говоря, я губёнки то раскатал Но когда мы зашли к его подруге, оказалось, что она вышла замуж, и нас встретил её супруг.

К счастью, Григорий и его знал, впору сориентировался, и сделал вид, что пришёл к нему. Супруга его тоже сориентировалась - Мужчины, а не пожарить ли для вас яичницы?. Правда, эта речь была раза в полтора длиннее, чем я привёл, и слово пожарить было заменено совершенно иным глаголом, который я тут привести не решусь. Так что сексапильная авантюра моего начальника сорвалась, но он не впал в угнетение, и вкупе со своим старенькым знакомым решил испить.

Откуда то появился ещё один собутыльник, пастух из села Трусово и они, вкупе с Туевым, решили уйти в загул. Меня, с мешком картошки и спальником выбросили на полевом стане, познакомили с гнедым мерином, которого, очевидно, звали Гнедко, повелели пока попасти табун и уехали, пообещав скоро возвратиться. Это «скоро» затянулось дня на три либо четыре Не считая картошки у меня был лук, хлеб и… суслики.

Никто меня не учил, но где то читал, что то слышал, взял ведро с водой и пошёл. Опыт свежевания тушек я приобрёл ещё в Чемале, работая на крольчатнике, и супчик с суслятиной и тушёная картошка с сусликом стали для меня обыденным делом.

Ну, а главным моим занятием стала пастьба. Основное, что никто не опешил, что заместо пастуха какой то чужой юноша на жеребце гарцует. Раза три-четыре в день приезжало начальство, просило пригнать и запрячь такового либо такового то жеребца. Табун был смешанным, без коня, мерины, молодняк и кобылы, в том числе с жеребятами. 1-ый раз я отбил пегую кобылу, которую востребовал заказчик и погнал на стан, но глядь — лошадки отправь в овёс.

Я поскакал выручать овёс от потравы, но здесь кобыла ушла в табун. Я отбил кобылу — табун опять ушёл в овёс. Позже я плюнул и погнал к полевому стану весь табун, на середине пути отбил лошадка, подогнал её к полевому стану, крикнул — сами запрягайте и помчал галопом к табуну, успев завернуть его у самых овсов. Таковой стратегии я и придерживался всё время собственного пастушества.

Это было тем наиболее оправдано, что ежели седловку я как то освоил, то запрягать в то время не умел совсем. Когда мои коллеги возвратились, я предложил им лишь что сваренного супчика. Ели и нахваливали, но когда узнали что ели… Нет, на Шкатулу это особенного воспоминания не произвело, а вот Прохор побежал к кустикам. Но видимо, доярок они всё же отыскали, так как Шкатула спровадил меня на недельку ранее отчётного срока в Барнаул, что бы не было излишнего очевидца.

Приехал Шкатула за мной 28 июля, практически очаровав мою мама. Ежели ранее она ещё колебалась, то сейчас была уверена, что её отпрыск в надёжных мужских руках. Ещё бы — трезвый Шкатула был сама аккуратность и галантность. Была суббота. И хотя день был рабочий, в Курье была то ли ярмарка, то ли гулянье и Прохор встретил собственного знакомого.

Ну как не испить. И выпили то пустяк — на двоих бутылку пива и по стопке водки, но затеяли поменять масло. Не помню, кто у кого брал масло, но нужно было перелить, тары не было и решили употребить для этого дела огнетушитель, выпустив из него пену. И всё бы ничего, но затеяли они весь этот шалман под окнами начальника Курьинской милиции.

Итог полностью предсказуем — у Прохора забрали права, а машинку поставили на прикол в Курьинской милиции. Под забором у Курьинской милиции я и встретил своё восемнадцатилетие, проснувшись от того, что по брезенту спальника моросил маленький дождь. В ментовке мы проторчали практически весь день. Шкатулу и Туева взяли понятыми на обыск задержанного, я потащился за ними.

Помню, какой то гражданин возмущался — какое право вы имеете, я педагог! Опосля того милицейский взор свалился на меня и мне повелели убраться из помещения. Кончилось всё тем, что у Прохора права всё же забрали и выдали путёвку до 8 го Марта до деревни, естественно.

Вечерком мы сели за стол —отмечали уже расставание — без прав Туеву в партии делать было нечего и нужно было находить новое место. Владелец выставил на стол медовуху. 1-ый стакан я испил с не малым наслаждением и смотрю —мужики глядят на меня с вниманием и ожиданием. 2-ой стакан я уже испил без особенного наслаждения, а когда взялся за 3-ий, сообразил, что пить его мне нельзя. Но как же, Шкатула стал подначивать — ты что, не мужчина, раз взялся за стакан, нужно пить.

Вроде бы я был трезвым, но вот когда встал из за стола, ноги оказались ватными, а нужно было таскать воду из колодца в баню. Кое как, с остановками, я своё задание выполнил, а тем временем Туевы протопили баню и повелели мне звать начальника, который в это время рыбачил на берегу озера. Тропа шла у самой воды, и на тропе было множество корней ивы и мне нужно было запнуться за каждый и свалиться. Я плюнул на это дело и побежал вдоль берега на четвереньках.

Добежав до Шкатулы таковым образом, я встал на ноги, пригласил его в баню, повернулся и опять побежал на четвереньках. В бане, меня развезло совсем. Нужно огласить, в деревенской бане, тем наиболее, которая топилась по чёрному, был 1-ый раз и пробирался вдоль стеночки, так как боялся свалиться на каменку. Переночевав, мы поехали далее, уже без Прохора. За рулём был я — Шкатула решил обучить меня водить машинку. В принципе, как я понимаю, шофёр нам был не чрезвычайно нужен — у Шкатулы были права, далековато от трассы мы не уходили, довольно было нанять ещё 1-го рабочего машинку сторожить, но в то время это могло быть расценено как финансовое нарушение.

До этого весь мой опыт автомобилевождения сводился к тому, что работая во время каникул на авторемзаводе, я заводил Газ 51 и сдавал назад, что бы груз, подвешенный на кранбалке, попал на необходимое место в кузове. Поначалу я обучался рулить — слава богу, на дороге без кюветов. Позже пришло время переключения скоростей. А тут уж отправь кюветы. Я глядел на рычаг переключения скоростей, машинка съезжала в кювет, я опять выползал дорогу, единожды чуток не раздавив байк с 2-мя седоками.

Пиком моих приключений стало преодоление какого то мостика. Я заменжевался, руль, почему то, повернулся сам собой, воюя с ним я крутнул очень сильно, машинку повело с моста, я стукнул по тормозу, но, к счастью, перепутал педали и со всей силой даванул на газ. Заревело, замелькало и я пришёл в себя на поле, среди пшеницы. Шкатула шумно выдохнул и сказал: «да, седоватых волос у меня прибавилось.

Отправь, поглядим. Словом, ежели бы я надавил не на газ, а на тормоз, как желал, машинка бы с этого мостика сковырнулась мордой вниз. Хоть и невысоко, но приятного было бы не много. В Трусово, у нашего пастуха мы подсчитали убытки. Так как я тормозил не перед выбоиной, а опосля неё, в машине был полный бардак, цепями размолотило мешок с картошкой, раздавило фляжку с мёдом и вылетел наружу топор.

В Краснощёково мы развесили объявления и стали ожидать. Приняли мы на работу шофёром парня 18 лет, моего ровесника, лишь что получившего права и поехали на маралихинское месторождение мрамора. Как то Григорий Иванович вывел меня на сопочку и показав на утёсы вдоль границы поймы и коренного склона сказал- отбери эталоны по порядку с этих скал и принеси мне, да смотри, не перепутай, что откуда. Я, естественно, пошёл и принёс, не понимая, что являюсь соучастником явной халтуры.

Вообщем, таковой способ картирования, как говорили мне позднее, применяли наши спецы за рубежом при недостатке времени и излишке рабочей силы. За то я попробовал, что такое тройная уха. Поначалу в марле варятся пескари, ерши и рыба с матершинным заглавием п…рыбица либо речной бычок, эта рыба выбрасывается, позже варят окуней, чебаков, сорожек, эту рыбу вынимают и выкладывают на газетку, а уж позже варят нельму и тайменя.

Визуально я всё отлично помню, но вот вкус ухи в памяти не сохранился. Перед выездом в Барнаул с отчётом мы съездили на Белоснежное озеро и наловили сорожек. Наш шофёр уволился и мы со Шкатулой опять остались вдвоём. На озере рыбачили с лодки. Вообщем, рыбачил Шкатула, а я посиживал на вёслах и грёб туда, куда приказывал начальник. Рыбы наловили много, Григорий Иванович её накоптил, так что домой приехали с гостинцем. Пробыли мы в Барнауле дня два- три и уехали обратно, лишь уже не на нашей АЛА , а на ГАЗ и шофёром был тот же шофёр, что пригонял машинку в начале сезона, Александр Кузнецов, и Шкатула был уже не начальником, а на место начальника возвратился Тарасов Анатолий Витальевич.

Тарасов тоже носил берет, но был помельче, пошустрее и постарше Шкатулы. Ежели Григорию Ивановичу было 30 с хвостиком, то Тарасову шёл 42й год. Опосля десятого — на фронт. На курскую дугу попал к шапочному разбору, когда бои затихли, но и без того хватило. Наводчик противотанкового орудия — ствол длиннющий, а жизнь маленькая.

За свою фронтовую жизнь он подбил один танк, несколько грузовиков и бронетранспортёров. Получил два ранения и демобилизовался в 45 — подфартило. Он имел аттестат зрелости, да ещё с медалью, поэтому и пошёл в университет. Его сверстники с семилеткой оставались ещё дослуживать действительную. В Нерудку он пришёл в 61, опосля ликвидации Колываньстроя.

В Колываньстрое он занимался вольфрамом и молибденом, в Нерудке до того работал на бериллы. Словом, и для него, и для Шкатулы поделочная партия, целью которой являлось создание коллекции цветного камня для крайисполкома являлось чем то вроде курорта. Опосля тяжелейших маршрутов, сооружения лежнёвок для лошадок, ночёвок в тайге у костра, да ещё во время дождиков — кар с лежанками под тентом и прогулочные маршруты поблизости жилища по красочной местности — благодать.

По моему, начали мы с Майорки. Там была заявка, ежели я не ошибаюсь, на розовый кварц, лишь мы ничего не отыскали и направились на Коргон. В Сентелеке я ещё успел полюбоваться на древесную церковь, а позже мы съехали на дорогу —фантом, которая временами то возникает, то вновь теряется, причём время её существования существенно короче времени её небытия. В то время она, как раз, была, но доживала крайние дни. В одном месте нам пришлось рубить берёзы, и прокладывать новейший след, в объезд размытого участка, убирать здоровые камешки из колеи и из под кардана, словом — не разбежишься.

К селу мы подъехали засветло, но уже к вечеру. На заезде в село была насыпана подушечка из стружек, сооружена какая то будка и поставлен шлагбаум. Блок —пост — мы правда, тогда такового слова не знали охраняли дед с охотничьим ружьём и ребенок с мелкашкой. Здрасьте, приехали! Никакие уговоры не действовали — в село нас так и не пустили. На замечания, что в случае карантина принуждают людей потоптаться по стружке, машинку по ней проехать, инспектируют на наличие животных и фуража и отпускают с миром.

Ну что делать? Не пробиваться же силой. Мы развели костёр и стали готовить ужин. Из вечернего разговора в памяти остались два момента: во первых это ответ наших охранников на прирекания о отсутствии дороги на Сентелек. Это же не наш район, Чарышский, а мы Усть-Канского. А во вторых —это слова Тарасова о том, что поблизости Усть-Кана есть лабрадоровые порфириты. Днем сменился караул, и нас пропустили без всяких осложнений. То ли у караульщиков было другое настроение, то ли, что вероятнее, начальство выяснило о нас и отдало надлежащие указания, но никаких препятствий нам больше не чинили ни люди, ни природа, и через бурный Коргон мы, на нашем газоне переехали без осложнений.

Правда, было начало сентября. Дождиков не было издавна, и Коргон в то время был маловодным. Естественно, и Коргонское ущелье, и каменоломни, и рассказы Тарасова о том, что с верхних каменоломен блоки сбрасывали вниз обвязав лиственницами, я запомнил на всю жизнь.

Правда, на верхние каменоломни мы тогда не поднимались. Набрали монолитов из курумника и направились восвояси, то есть в Колывань. Нашим сусаниным был Тарасов, вёл он нас прямой дорогой, но за 5 прошедших лет, без колываньстроевского надзора, она порядком поменялась и, в конце концов, мы упёрлись в мост без настила, лишь с 2-мя брусьями через русло. Шкатула и Кузнецов замерили ширину меж брусьями и решили, что машинка пройдёт. Поначалу мы, пассажиры, перебежали через речку по брусьям, а позже поехала машинка.

Шкатула стоял на берегу и маячил руками о поведении колёс. Словом — каскадёры. И вот, мы в Колывани. Сентябрь, школьницы в фартучках а я, в первый раз в жизни в школу в сентябре не иду. В Колывани Тарасов снял огромную комнату в доме деда-фронтовика то есть не старого старика, а моего сегодняшнего ровесника и мы занялись делами. Моим делом являлась шлифовка и полировка образцов. Как тех, что мы набрали на Мурзинке, Маралихе и Коргоне, так и мне совсем неведомых. Где их набрали Шкатула с Тарасовым — не знаю.

Может — на складе сырья Колыванской фабрики, может — где то на берегу Чарыша. Работал я вкупе с дамами на больших планшайбах. На каждой планшайбе был абразивный порошок определённого размера и я переходил от планшайбы с грубой «грязью», то есть консистенцией абразивного порошка, воды и каменной пыли, к наиболее узкой «грязи» и, в конце концов, к войлочному кругу с ярко зелёной окисью хрома пастой гойя.

А делом начальника, геолога и шофёра стала пьянка, в чём им активно помогал и владелец дома. Допивались до того, что ползали по нашему «бунгало» на четвереньках. Но всё кончается, кончились средства, были отполированы все эталоны. Геологи заняли средств у маршрутного рабочего и мы поехали далее. Перед отъездом управление завода разрешило выбрать по распиленной пластинке на память.

Шкатула избрал ревнёвскую яшму, Тарасов-редкую пластинку пейзажного белоречита с переходами от тёмно-сине-серого к ярко красноватому, создавалось воспоминание моря и пылающего корабля, я взял толстую пластинку орской яшмы. Мне её, правда, не дарили, я сам взял. Естественно, эти пластинки я тоже отшлифовал и отполировал. Не считая того я выточил из белоречита небольшой нож. Словом, я полностью освоил профессию камнереза.

Желаете верьте, желаете нет, но выточить нож не на вертикальном алмазном круге, а на горизонтальной планшайбе с грязюкой не так то просто. На Змеиногорск мы мы поехали ещё по одной дороге —фантому, через Глядень.

В окрестностях Змеиногорска мы пошарились в окружении часа три-четыре, больше для проформы в «поисках» «античных» яшм и криноидных известняков и на этом работы были практически окончены. Крайним штрихом была поездка на карьер гольцовских яшм, узнаваемый Тарасову.

Спустя 18 лет, в 82 я не сумел его найти, а вот на данный момент вспомнилось. Всё просто. Мне, в кузове, казалось, что мы ехали от деревни до карьера чрезвычайно долго, потому я и ломанулся далее по Каменке, лазил на гору Сыроватую. А были мы на склоне Гольцовой, единственном затаёженном пятачке, который я не обошёл маршрутами. Монолиты были полностью кондиционными, яшма приличная и загрузив монолиты в кузов на этом, фактически, мы с геологией и завязали.

Похоже, правда, в планах геологов были ещё какие то пункты, поэтому что мы поехали не прямо на Барнаул, а на Староалейское, позже на Локоть. Около Локтя на какой то остановке — то ли перекусить, то ли по другой надобности, Тарасов показал жестом предводителя - где то там чёрные порфиры, но никакой пробы свернуть с трассы к сиим самым порфирам изготовлено не было. Тормознулись мы в Веселоярске, в партии Подрезенкова. Как раз в этот день в партию прибыл новейший геолог, Юрий Новицкий, до этого работавший на севере, в нефтяной геологии, а здесь и мы — словом, повод для пьянки двойной.

И Шкатула и Тарасов относились ко мне по отцовски и я, выросший без отца, чрезвычайно это ценил, да и вообщем в нашей малеханькой группе всё было по товарищески, потому я чрезвычайно обиделся, когда меня на эту гулянку не просто не пригласили, а прямо указали на дверь, заставив штопать какие то никому не нужные мешки.

Заштопав мешки, я зашёл в комнату, произнес, что работа выполнена, сел за стол, налил для себя водки, испил и стал закусывать. Спустя короткое время Тарасов вызвал меня на улицу и произнес, что не принято ИТР пить вкупе с рабочими, шофёр — особенное дело, он вхож в круг избранных, а я — нет. Не обижайся, усвой меня правильно…» Это я реконструирую — непосредственно что он говорил, я, естественно, не запомнил, но смысл таковой.

Я влез в кузов нашего ГАЗ, благо погода была не плохая, тент был снят, и стал дуться. А грустно было до слёз — тем наиболее, опосля водки. Как бы я ни был иронично и критично настроен, но всё же я был книжно-газетный мальчишка из интеллигентной ну, полуинтеллигентной семьи и был воспитан на лозунгах о особенной роли рабочего класса, «слава труду!

Хороший урок практической политграмоты. К вечеру итеэровцы, очевидно, ужрались, и Подрезенков стал показывать собственный личный автомобиль- ГАЗ был таковой первобытный русский внедорожник. И не просто так, а на ходу. Грише Шкатуле, с опьяненных шар, показалось, что его желают задавить и лишь Леонид Власыч вышел из-за руля, врезал ему по носу.

Как Шкатула был аккуратен, вежлив и галантен в трезвом виде, так же он становился неряшлив, самолюбиво заносчив и подозрителен в опьяненном. Отлично, что их здесь же растащили, ежели бы в ответ Подрезенков стукнул Шкатулу, тот бы просто сбитой кожей на носе не отделался. Детиной Подрезенков был огроменным. С утра Шкатула с Тарасовым взяли бутылку вина, Шкатула пластинку ревнёвской яшмы в качестве презента и отправь мириться.

На этом инцидент «был исперчен» и мы, сейчас уже без остановок и приключений поехали в Барнаул. Вообщем, одна незапланированная остановка всё же была - наша машинка застряла в Барнаулке, не доехав пары сотен метров до конца нашего пути и её вытаскивал экспедиционный. Через день либо два, я пришёл в контору, снова у окна на первом этаже, лишь у другого, напротив, Шкатула и Тарасов выдали мне трудовую книгу, вернули долг и рассчитали.

Причём они поведали трогательную историю, как наивного Тарасова обманули, подделали его подпись, присвоили средства с его подотчёта, нужно человека выручать. Ведь нужно же? Так что ты распишись в нарядах и в ведомости, но так как ты канавы не копал, на руки получишь лишь оклад. Естественно, я расписался, но стало как то не по для себя, и Шкатула с Тарасовым показались какими то беспокойными, и даже ростом меньше. Им то же было неудобно, поэтому они и поспешили уволить меня, причём в приказе я это увидел позже, оформляя пенсию значилось — уволить в связи с поступлением на учёбу.

Какое поступление 25 сентября? И хоть я был принят в сезонную партию, наверное была возможность перевести меня помбуром, но видать прочно залетели мужчины с подотчётом и излишнего очевидца приписок рядом с собой созидать не желали. Тарасов, нужно огласить, той же в осеннюю пору уволился и уехал в Кемерово.

Во всяком случае, в 89 году его там не помнили. Глава 2-ая. А я, по «наводке» тёти Риты, гражданской супруги Анатолия, собственного дядьки, пошёл учеником электромонтажника на мехпресса. Поначалу я был впечатлён. До этого практику мы проходили на авторемонтном заводе, по сущности дела — огромных мастерских, а здесь — гигант. Идёт смена — ощущаешь мощь класса.

Я сверлил дырки в станине, порезал мечиком резьбу и закреплял снутри станины кабель. Вообщем то, естественно, красота: блик сплава, стружка из под сверла, причём не струйкой вниз, а какой то звёздочкой, но… Вчера, сейчас, завтра — всё одно и то же. Мужчины разбирали схемы, с гордостью говорили, что их прессы идут в Великобританию. Мозгом я то же гордился, но чувства гордости не было. Было чувство скукотищи. И я начал подыскивать для себя работу.

Внимание завлекли два объявления: в гипросельхозстрое набираются курсы топографов и помощников буровых мастеров, а ТИСИЗе курсы топографов и коллекторов. Увольнять меня с завода сначала не желали, вызывали на разговор к директору, уговаривали, но я настоял. Здание было двухэтажное, кирпичное, во дворе — склады, а гараж — на Базарном переулке, практически напротив дома моего друга Виктора Полякова.

Нужно огласить, что не считая меня на эти курсы никто не явился, но в тресте был недостаток документаторов и меня взяли техником с окладом 54 рубля. Оклад даже по тем временам небольшой, но мне произнесли, что это вроде стипендии, опосля курсов повысят. Устроился я в начале ноября, скоро выпал снег, и 1-ый объект, на котором я проходил обкатку был квартал жилых домов в районе посёлка Докучаево. От Потока до объекта была заснеженная степь и я прогуливался туда на лыжах.

Представить лишь — я переходил Пороховой Лог и шёл там, где на данный момент больницы моторного, шинников, кардиоцентр, девятиэтажки на Юрина. На объекте стояла будка с печкой, где грелись техники, проходчики и буровики да хранился инструмент и всякие штуки, в первую очередь — парафин с марлей для упаковки монолитов глинистого грунта. Моим наставником была большая дама, техник-практик, на данный момент уже не помню её фамилии, а звали её но Светой.

Началось моё знакомство с инженерной геологией с того, что меня спустили на бадье в 12 метровый шурф, поточнее — дудку. И повелели уяснить то, что я увижу. Но, естественно, я не увидел ничего — темнота и над головой малеханькое круглое пятнышко света. Позже я уже научился спускаться и подниматься без помощи горняков, упираясь в стены спиной и ногами, и лицезрел всё, что нужно, поэтому что знал, что тут можно узреть. А тогда… Я так и произнес, что ничего не увидел. Светлана посмеялась и стала меня учить.

Что такое суглинок и как его отличить от супеси, что такое суглинок средний, а что — тяжёлый, что такое смесь, текстура, структура. Провёл я на квартале несколько дней. Смотрел, как Светлана документирует шурфы, обучался парафинировать монолиты и вообщем набирался изыскательского ума-разума. В декабре я поехал в свою первую командировку — в Павловск. Там я походил с геологом Мишей Моргуновым на рекогносцировку.

Он ознакомил меня с основами геоморфологии, показал террасы, а позже мы с ним поработали на буровой — это вот песок маленький, это средний, а супесь и суглинок ты и так знаешь, пробы отбираются вот так то — давай, работай. Я остался в Павловске с буровой бригадой. Жили мы в трёхкомнатной квартире, вполне обустроенной, в одной из комнат жил даже кочегар котельной, но вот лишь тепла там не было, батареи чуток теплились. В комнатах было зябко, а на улице стояли сорокаградусные морозы.

Как раз перед моим приездом буровики отбыли пятнадцать суток, стремились реабилитироваться и заработать, потому работали и в морозы за 40, хотя по правилам при таковых морозах на улице не работают, дни актируются, и оплачиваются среднесдельно, но у их в этом месяце не было ещё этого «сдельно». А я вообщем ни о каких актированных днях и слыхом не слыхивал и работу в морозы считал делом обычным.

Хотя, естественно, воспоминание незабываемое — обрисовывать и опробовать водоносные пески при минус Руки промерзали до костей и отобрав пробу я бежал их греть к дыму выхлопной трубы и уж лишь позже можно было что то писать. На фоне таковых острых чувств я совсем не ощущал лица и сообразил, что обморозил нос лишь дома, когда он стал «отходить» и болеть. Он у меня не просто облез, какое то время он был фиолетового цвета и с тех пор быстро мёрзнет. Опосля Павловска я стал полноправным полевиком.

Зачислили меня техником в 6 - ю партию, начальником которой был Анатолий Петрович Свержевский. Свержевский был низкий, сутулый, русый. Волосы уже начали редеть, а супруга его, работавшая геологиней в партии, была достаточно большой для Свержевского брюнеткой —азербайджанкой. Пара была не плохая и начальником Свержевский был неплохой. С ним было просто работать. Традиционно он меня звал Сашей, ежели посылал на объект в городке либо в командировку — Лобановым, а ежели давал выволочку — Александром Викторовичем.

Начальником отдела геологии был Владимир Арефьев, а основным геологом — Швецов, по моему — Миша. В Барнауле работали все партии, а на выезде за каждой была закреплена своя территория. Шестая партия отвечала, в основном, за северо-запад и север края. Традиционно, выезжая в поле, я получал в распоряжение станок УГБ на газ и бригаду горняков. Моей задачей было договориться с заказчиком о жилище, постели.

Вынести с плана в натуру выработки и скважины, задокументировать и опробовать их, составить акты контрольного обмера и наряды но не расценивать их , а позже сдать всю документацию- акты и наряды начальнику партии, геологическую документацию -главному геологу. Станок УГБ- установка гидрогеологического бурения тогда ещё не имела гидравлики, давление на забое регулировалось вручную, по моему — через цепную передачу и на мачте для регулировки давления стояло авто управляющее колесо.

Бригада горняков состояла из 2-ух человек, их оборудованием был вороток по эталону колодезного, лишь бадьёй поднимали не воду а грунт. Один работал внизу, на забое, 2-ой — на поверхности. Раз в месяц Швецов собирал техников и устраивал «разбор полётов», зачитывая примеры всякого рода ляпов в документации, высмеивал их и читал какую нибудь маленькую лекцию о грансоставе, смеси, новообразованиях и т.

Приписки в ходе полевых работ были не в моде, ни бурильщики, ни горняки даже не заикались о этом, и всё равно, в случае каких то неясностей либо подозрений не скупились на контрольные выработки. Естественно, были узаконенные приписки- копали дудки, а актировались они как шурфы прямоугольного сечения.

Позднее я вызнал, что и бурение шнеком актировалось как бурение змеевиком и ложкой. Но такового рода приписки ни коим образом не могло воздействовать на качество инженерных изысканий. Правда, так было не постоянно. Ведали, что на заре существования ТИСИЗА причисляли, и с размахом, но опосля пары случаев не доказательства данных, вскрытых при строительстве к примеру, при копание котлована напоролись на линзу торфа, не отмеченную в заключении быстро навели порядок. Как о самом вопиющем случае ведали о выходке изыскателей, что пропьянствовав время, отпущенное на командировку, спустились в подпол дома, где квартировали, и порезали монолитов.

А так как они были ещё полупьяные, то не зачистили их как следует и запарафинировали вкупе с втоптанной в пол погреба картошкой. Ведали и о анекдотах другого рода — Гену Цынгалова выслали в какое то село на изыскания и рабочих он должен был нанять на месте. Он и нанял двоих, дав задание вырыть яму и вырезать кубы глины с глубины полуметра, метр и два метра.

Показал место, где нужно копать и ушёл, а возвратившись увидел вертикальную нору, в которой мужчина, повиснув вниз головой, вырезал монолит, а 2-ой держал его за ноги. Нужно огласить, что за всё время работы в Тисизе я ни разу не воспользовался компасом. На линейных изысканиях трассы шли вдоль имеющихся дорог и скважины выносились по спидометру, а на площадках или работал топограф на пустырях, в чистом поле или скважины выносились рулеткой от углов домов.

1-ая на сто процентов самостоятельная командировка у меня была в Тальменку, где мы вели изыскания под жилые дома для Тальмаша. Бурили мы на первой террасе Чумыша, ежели не на пойме, и мне запомнились растительные остатки, видимо — стволы камыша либо рогоза, отчасти замещённые карбонатным веществом. И песочек — незапятнанный, жёлтый. Поселили нас в гостинице Тальмаша, поразившей меня роскошью обстановки: древесные кровати со шпоном под полированное дерево, ворсистые ковры под ногами —такого я вообщем не лицезрел, даже в самых богатых квартирах, где я бывал, кровати тогда были стальные и таковых ковров я не лицезрел.

Вот лишь телефон был старый, с вращающейся ручкой. Но роскошь обстановки не приостановила наших работников, напились они «до изумления». Помню, кто то начал шарабориться, пришлось успокаивать его и перепуганную хозяйку гостиницы. Слава богу, остальных постояльцев не считая нас не было. Но с тех пор как то так сложилось, что в поле на хоть какой пьянке, я должен быть самым трезвым. А позже был большой объект в Барнауле -квартал сейчас это на Малахова, меж улицами Юрина и Жору Исакова.

Да и под больничный комплекс на Юрина мы делали изыскания. Помню, там площадка отчасти попадала на кладбище японских военнопленных, и так уже в то время обрезанное электроподстанцией. На кладбище были рядки низеньких железных штырей, с чёрными стальными табличками, на которых белели номера.

Квартал облекал посёлок личной стройки 3 Мирный. Я прогуливался с большой дермантиновой сумкой через плечо, в которой приносил на объект парафин с марлей, да держал журнальчик геологической документации. Из-за данной нам сумки, помнится, меня там приняли за ветеринарного врача, приглашали кабанчика кастрировать, а в один прекрасный момент, когда я решил снять панораму Потока, какой то, не в меру бдительный мужичок, устроил скандал — нечего фотографировать промышленные объекты, не шпион ли ты часом.

Но увидев, что какой то хмырь с очевидно брутальными намерениями наступает на их техника, как откуда ни возьмись, вылетели две наши буровые самоходки и взяли нас в клещи. Думаю, мужичок при этом ощутил себя не чрезвычайно комфортно. Раз взяли в клещи, было две буровых. На одной был бурильщиком Валера Скляров, репатриант из Китая, на иной, по моему — Киринчук. Оба высочайшие, прекрасные мужчины и работать мне с ними было просто.

Жаль их. Склярова посадили за кражу, а Киринчук, как говорили, спустя несколько лет, работая уже не в ТИСИЗе, а в иной шаражке, умер от электрического разряда ударившего в мачту буровой с высоковольтного провода. Элементарное несоблюдение правил техники сохранности. Но раз было две буровых, означает должен быть иной техник, это ведь шнековое бурение, а не колонковое. Но кто был вторым техником — не помню. Я с удивлением и неудовольствием вызнал, что им то оклад дали больше, чем мне и пошёл разбираться.

Как дескать так, обещали, что 54 рубля — это лишь на 1-ое время, как стипендия на курсах, курсов никаких нет, я издавна работаю, а оклад мне не повысили, в то время, как двум иным техникам, принятым ещё позднее меня, оклад прирастили. Арефьев, начальник отдела, стал мне обосновывать, что мне не стоит себя равнять с ними.

Этот казах, он имеет незаконченное высшее образование, а Бисеров армию уже отслужил, тогда как ты вчерашний школьник. И ежели вправду, имярек, имеет какое то геологическое образование, то служба Лёхи в армии никакого дела к геологии не имеет. Ну, а так как вы мне оклад увеличивать не желаете, работать за такие нищенские средства я не буду и прошу перевести горняком. Буровые работы на квартале как раз закончились, пришло время шурфов, и с середины апреля меня перевели горняком. Правда- временно.

Мне он казался страшно взрослым, ежели не пожилым мужчиной, а сколько ему было лет на деле, огласить затрудняюсь. Думаю, не так уж и много. Ну, может 30 с хвостом, может чуток за 40. Копали мы дудки, а на забое работали попеременно. Один на забое, в шурфе, иной на воротке.

За два дня выходил десятиметровый шурф с отбором монолитов. За монолит начисляли что то около трёх рублей, это было чрезвычайно выгодно, выгоднее, чем сама проходка, хотя и платили по расценкам шурфов сечением 1,25 м2. На шурфах монолиты парафинируют горняки. На буровой — техники, так что эта часть горных работ для меня не была секретом. Поначалу начальство изображало работу по правилам — горняк должен копать, техник документировать.

Помню, на Комсомольском, около улицы Молодёжной, мы копали контрольный шурф нас специально ради этого сняли с квартала и документатором был казах. Шурф этот задали поэтому, что в лаборатории показалось подозрительным наличие корней в монолитах с большой глубины, но и в самом деле корешки тополя встречались на глубине м ежели не поглубже.

Техник незначительно посидел у нас и слинял. Он очевидно ощущал себя неудобно. Скоро и начальство сделало вид, что не замечает такового раздвоения, когда горняк Лобанов копает, а техник Лобанов документирует. Основной объём работы попал на май. На иной стороне улицы Исакова уже стояли панельные пятиэтажки, это те, на одной из которых выложена мозаичная лань, а на сегодняшней улице Малахова трактора вели весновспашку.

Дули мощные ветра, с пахоты летела пыль, с отвала шурфа сдувало маленькие комочки суглинка, и когда стоял на воротке, глаза и рот забивало пылью, а когда работал в забое, комочки суглинка достаточно больно били по ушам. Каски — это пошло несколько позже, тогда мы их не знали.

Небо было целую недельку каким то тёмно-фиолетовым и, в конце концов, наступила развязка. Почему то тогда я был не на объекте, а ездил в контору, возможно — за парафином и марлей. Рабочий день уже закончился и я пошёл походить пешком. Шёл я по Социалистическому, и уже заходил на сегодняшний проспект Строителей, как стало резко темнеть, и установилась таковая темень, даже чернота, какой мне никогда не доводилось созидать. Хоть какой, самой тёмной ночкой через облака проходит хоть какой то слабый, растерянный свет где то светят окна, костёр, фары , пусть не видно очертаний предметов, но хоть небо и земля различаются по фону, а здесь —сплошная чернота.

И подул шквалистый ветер, хотя перед тем было тихо. Послышался треск сучьев, но продолжалось это недолго —закапали капли, ветер резко стих, дождик стал усиливаться и стало быстро светлеть. В конце концов рассвело и дождик перевоплотился в ливень, но я уже успел заскочить в трамвай. Они какое то время стояли, то ли из-за темноты, то ли электричество отключили.

В июне меня сняли с шурфов и выслали техником на изыскания трассы канализации от школы садоводов до краевой больницы. Свержевский отдал мне план топографической съемки и, на этот раз, скважины нужно было выносить самому. И я, страшно гордый доверием, отправился я в путь. А уж то, что мы ехали по городку на самоходной буровой установке на базе гусеничного вездехода ГАЗ вообщем приводило в тихий восторг.

Ради этого стоило «поступиться принципами» и не возмущаться тем, что меня сняли с горных работ. В зимнюю пору я уже работал с данной установкой. Не помню, что за объект, одна либо две скважины в бору на окраине Барнаула. Бурильщиком тогда был Скляров, помбуром Коровин. На данный момент Коровин был бурильщиком, а Сергей Силин помбуром. Вообщем то отлично, что я начинал собственный путь в геологии вот так- с азов, с низов.

Мне были увлекательны суглинки и горизонты оглеения с маломощными линзами торфяника у остановки водозабор. А вот опосля трассы канализации меня отправили в Камень- на- Оби, на изыскания аэродрома для полка обеспечения Барнаульского военного авиационного училища. И оклад повысили до 75 рублей.

С командировочными и квартирными выходило уже около 100 пятидесяти. Приехал я в Камень на поезде, вышел на окраину городка и начал спрашивать, как отыскать геологов, которые стоят лагерем на соляном тракте. Ответ меня поразил. Я то, по наивности, задумывался, что место строительства военного аэродрома — тайна, считал себя посвящённым, а оказалось, в Камне о этом хоть какой мальчик знает.

Наш лагерь стоял в березняке, посреди волнистой равнины и ландшафт даже лесостепью именовать было тяжело, так как площадь березняков была равна площади полян и пашен. Там уже стояли топографы, геологи приехали позднее, но был ли я 1-ый, либо другие приехали ранее я не помню. Возможно, первой всё же начала работать бригада Киринчука с техником Галей Филатовой.

Пробы с каждого участка без задержек высылали в Барнаул, а позже вообщем поставили ещё одну палатку, в которой поселили лаборантку и поставили приборы для определения компрессии и сдвига, так что монолиты испытывались на месте. Получив полевые материалы, а следом данные лаборатории камеральщики здесь же писали заключение и передавали заказчику, который без промедления приступал к проектированию.

Наиболее оперативной работы я не лицезрел за всю свою следующую, а тем наиболее — предыдущую жизнь. Стройку аэродрома началось уже в феврале. Правда, и с затратами не числились. С одной стороны на поле входили комбайны, а с иной, по спелой пшенице - мы, на собственной «танкетке». И разжигая костёр для парафинирования монолитов я растапливал его сухой травой —до сих пор помню запах подгорелого зерна и его вкус — мне почему то нравилось жевать поджаренные зёрна, вышелушивая их из обгоревших колосьев.

Вообщем — кайфовая была работа. Во первых — романтика палаток, она на меня тогда ещё сильно действовала. Правда, спальники, в отличие от Нерудки, были б. Да и геология там была увлекательная. Лёссовидные суглинки, красно-коричневые неогеновые глины, пестроцветные коры выветривания, сланцы. Вообщем то мы бурили шнеком, а монолиты отбирали задавливая стакан в грунт естественно- железный стакан грунтонос , но в неких скважинах монолитов было так много, что фактически вся скважина проходилась стаканом.

Нужно огласить, что хотя мы жили одним лагерем с топографами, в лагере было два коллектива —геологический буровики, горняки, геологи, лаборантка и топографический. Из топографов не считая Колпакова, начальника отдела, но он бывал в лагере наездами запомнились рабочий Кастко и топограф Немцов. Кастко владел способностью в хоть какое время и в всякую погоду разыскать в лесу грибы.

А я в то время лес знал плохо, а грибы — тем наиболее. Немцов был незаурядный малый, увлекательный рассказчик, знаток изыскательского фольклора, но в тот момент у Немцова был алкогольный период. Причём запой у Немцова не был абсолютным, по принципу — ежели пьянка мешает работе- брось её.

Нет, он пил опосля работы, отсыпался, работал. Время от времени пил по два —три дня — и опять на работу. В итоге у товарища произошёл сдвиг по фазе — его стал мучить беспричинный ужас. Он уже закончил пить, но ужас не проходил.

В палатку он заходил лишь опосля того, как кто то из его товарищей зайдёт вовнутрь, зажжёт свечку и осветит углы. Как то мы сидим у костра, «разговоры разговариваем». Нужно огласить, березняк окружал наш лагерь полукольцом, а там, где лес разрывался, был маленький подъём, за которым раскинулась пашня. И вдруг Толя показывает пальцем и говорит: «а что это он стоит и не подходит?

Да вон там. И до того этот ужас, звучавший в голосе Немцова оказался заразительным, что и в самом деле стало казаться, что человек стоит. А ежели человек, то почему, в самом деле, он глядит на нас из темноты, а к костру не подступает.

Кончилось всё тем, что я взял топор, упрятал его за спину и пошёл к «этому человеку». Уже через десяток шагов стало ясно, что это кустик бурьяна, который я срубил и принёс к костру. Позже Немцов произнес, что это у него не 1-ый раз.

Как то дома, отходя от пьянки, он испытывал слуховые и осязательные галлюцинации. Ему мерещилась кошка. Он слышал шаги кошки по полу, чувствовал, как она прыгала на койку, проходила по его груди, ложилась рядом, мурлыкала… Брысь! Но вообщем то пили сравнимо изредка и незначительно, а выпив вели себя наиболее либо наименее пристойно. Раз лишь шофёр, напившись, пробовал куда то поехать, но я запрыгнул на крыло, сдёрнул провода со свеч, а позже, от греха забрал такую штуковинку с прерывателя- распределителя бобины , на данный момент уж и не помню, как она называлась.

Вот и весь экстрим. Да как то справляли день рождения Толи Немцова может опосля него он и запил? С утра бурильщика Киринчука нашли в луже застывшего парафина, где он спал в новёхоньком костюме, комфортно свернувшись калачиком. В тисизе не было бичей, рабочие были кадровые, потому и атмосфера здесь была хорошая от той, что я позже застал в нерудке.

Летка-енька на дне рождения Толи Немцова. Именинника ноги вынесли из строя. В августе народу стало гораздо меньше. По очереди не помню в каком порядке уехали в Барнаул горняки, одна из буровых с техником, рабочие топоотряда, а позже забрали в армию нашего помбура. Заказчик, армия, присылали нам заместо рабочих боец, которых привозили в лагерь на «Урале» - мы его тогда в первый раз узрели.

Боец привозили каждый день различных. Но одно дело — бегать с рейкой — а другое дело — помбур, которого нужно хоть незначительно обучить. Короче, я сам стал работать и за помбура и за техника. Слава богу, на УРБВ шнеки наименьшего поперечника, чем на УГБ, а означает легче, да и шнеки не выносятся «свечами», а «разбиваются» сходу при подъёме.

Так что основная трудность была не в силе, а в темпе. Площадки тогда окончили, отрабатывали трассы и это, в какой то мере, выручало. Загрузив шнеки и пробы, я прыгал в кабину и пока Димка делал демонтаж хоть на УРБ это операция стремительная, но всё же… , перегонял станок к новейшей вешке вынесенной топографами и начинал установка, я успевал сделать описание скважины, занести пробы в журнальчик и даже сделать заготовки этикеток на последующую скважину Опосля завершения работ на изысканиях аэродрома мы, поблизости той же площадки, приступили к изысканиям под санитарно-ветринарно-утилизационный завод, но жили уже не в палатках, а сняли в Камне квартиру.

На новеньком объекте скважины были глубиной наиболее 10 метров и в основном по структурному элювию. Разбуривали моноклинально залегающую толщу, сланцы перевоплотился в пестроцветные глины, а тонкие — см прослойки песчаников, участками в глинистые пески, участками в то, что именуется «гнилым камнем» и по сиим прослойкам в скважину текла вода, и слышно было, как она журчала и в скважину падали комочки грунта. ИТР тогда запрещалось кооперировать рабочие профессии и, поговорив со Свержевским, я оформил наряды на собственного школьного друга, Витю Полякова.

Он тогда лишь поступил на 1-ый курс техникума, всякие противозаконности его возмущали и стращали, но ради меня он подписал то, что от него требовалось, получил средства и дал их мне. В последующую командировку, в Табуны, нам с Димой Коровиным уже дали помбура. Мне он, почему то не запомнился, хотя проработали мы с ним около месяца. В Табунах мы снимали саманную хату, где жили с инженером —топографом и 2-мя рабочими-реечниками, юными парнями, моими сверстниками. У ребят была гитара, они отлично пели и от их я в первый раз услышал дембельские и вообщем — бардовские песни, в том числе и очевидно диссидентские — «эта рота наступала по болотам, данной роте отдали приказ, и она пошла назад, эту роту расстрелял из пулемётов наш же заградительный отряд».

Как то случился у нас чей то день рождения и устроили мы по этому поводу пьянку. Пили, как на данный момент помню, зверобой, а позже разбрелись кто куда. Мы с инженером направились в кино на «Фараона». Содержание кинофильма я не лишь на данный момент, но и сходу опосля выхода из зала, пересказать бы не сумел, хотя отдельные кадры так и стоят перед очами.

Опосля кинофильма нас растащило на прогулку, и на пустой центральной площади села нас окружила масса местной молодёжи, и было совсем ясно — бить будут. Я вышел вперёд и толкнул перед ними речугу, из которой я не лишь не помню ни одного слова, я даже не представляю, о чём это я мог говорить. И снова же, я не лишь на данный момент не помню, я запамятовал всё сходу, как лишь закрыл рот. Но, наверняка, отлично говорил. Мы оказались единственными из отряда, кого в тот вечер не побили.

А инженер тот вообщем был неразговорчив, а в тот вечер был ещё пьянее меня, и во время сходки на площади стоял молча, не проронив ни слова. И это, возможно, было наилучшее, что он мог сделать. А началось всё с того, что к нашим ребятам —реечникам прилип какой то местный парниша — давай те познакомимся, вином угостил.

Потому, когда местные, за какие то провинности, пришли его бить, Паша Иванов был у нас таковой полуузбек-полуукраинец, но по паспорту, естественно, российский вздумал вступиться. Толкнули так сильно, что он свалился и сломал штакетник. Может быть, он свалился не столько от силы толчка, сколько от того, что от зверобоя и вина ноги его держали не настолько уж прочно, но вскочил он резво, и с кликом —Всех перестреляю!

Сначала «братва» шарахнулась, но позже один, то ли самый смелый, то ли самый опьяненный, рванул рубашку на груди — Стреляй, гад! Мужчины могут почти все простить, но не испуг. Решение бить геологов родилось само собой. Наши ребята пробовали удрать, но догнали, побили, позже у самого дома выловили буровиков. Мы в это время были в кино. Когда дело дошло до нас, страсти мало поутихли, поэтому меня и стали слушать.

Повторяю, я не знаю, что и как я говорил, но это вершина моего ораторского искусства — ведь не побили же! Нужно огласить, хотя я не помню ни слов, ни интонаций, ни темы речи, ни того, что говорили сельские, визуально эта площадь и эта масса до сих пор перед очами. Наша бригада в Табунах. Я сижу. Слева от меня наш помбур. Выше, слева направо — топограф, два речника и бурильщик Дмитрий Коровин Ноябрь и декабрь я провёл дома.

Очевидно, в конторе посиживал не достаточно, мотался по каким то маленьким объектам. Погода в том году была не обычная. Правда, на 7 ноября, как и положено, выпал белоснежный лохматый снег, но позже до крайних чисел декабря не было ни снежинки. Но и грязищи не было, стояли хоть и не чрезвычайно огромные, но полностью зимние морозы, а ветер и солнце съели выпавший снег и почему ситуация была дурацкая — мороз и пыль. Для снежных новогодних фигур снег откуда то завозили, он был запятанным и совершенно не торжественным.

В Барнауле к 7 ноября открыли монумент Ленину на площади Советов и телецентр. А в стране субботу сделали нерабочей. До этого мы в субботу работали без обеда до 4 и меня посылали, как самого юного, за беляшами. Вкусные были беляши. В начале января я был на изысканиях квартала жилых домов ВГ в Бийске. Сами изыскания не запомнились. Работали мы на окраине Бийска, в Обском районе, у края бора. Куда большее воспоминание на меня произвело наше проживание в общежитии для слепых. Возгласы в коридоре —осторожно, иду с кипятком!

Либо —осторожно, иду с помоями! И навсегда в памяти картина: в умывальнике посиживают на лавке рядком юные девушки моего возраста и младше, свет, падающий из двери, кого то из их освещает, кто то посиживает в темноте, а они читают пальцами толстенные книжки для слепых. В январе я поехал в Томск сдавать экзамены на заочное отделение геолого-географического факультета томского института.

Я долго готовился, повсевременно решал задачки, и ждал что то довольно сложного, но задание оказалось обычным, на уровне школьной контрольной. А здесь ещё педагоги вышли, оставив нас на аспиранток, и мы совершенно расслабились. И лишь выйдя из аудитории я сообразил, какую ахинею спорол, и схватился за голову. Нам объявили, что пятёрка у нас одна, четвёрок не одной, а двоек 20, но все они их выставлять пока не будут, так как по другому и выбирать не из кого будет.

Устные экзамены и сочинение я сдал без заморочек. На физике, что типично, мне попались те же вопросцы, что и на выпускных экзаменах в школе, и я допустил ту же ошибку. Совсем верно описав работу радиолампы, я ошибся в определениях — что есть катод, а что анод. В школе мне за это поставили 4, тут три, но химию я сдал на 4, арифметику устно тоже — кстати, мы были крайние, кто сдавал на вступительных в геофак химию - и в универ меня зачислили.

Заявлений было 75, мест Взяли 25 студентов и 9 кандидатов, в расчёте на то, что отсев у заочников на первых курсах постоянно большой. Во время экзаменов мы жили в трёх общагах на Ленина, на Никитина, но не в пятихатке, а далее по улице, в каких то древесных лабиринтах рядом с военным училищем связи и на улице, параллельной Ленинскому проспекту — на данный момент уж не помню наименования. Из инженерной геологии я был один. Был один буровик из Повалихи, одна лаборантка из центральной лаборатории, пара ребят из рудничной геологии, а большая часть было, что именуется «чистые» геологи.

Поступать с нами приехали три горняка —алтайца с акташского рудника. Алтайцы —в смысле алтайцы по национальности. Обучаться они не собирались, просто захотелось отдохнуть, вот они подали заявления в универ, получили вызов и устроившись в общаге с лёгкой душой закатились по кабакам.

Готовиться, они, естественно, не готовились и на арифметику пришли с огромного похмела. Двое получили по паре и тихо отчалили домой, а вот 3-ий, нежданно для себя получил тройку, причём не натянутую, как почти все из нас, а полностью нормальную трудовую тройку. И вот он заменжевался —сдавать — не сдавать. Всё таки решил не сдавать.

Вдруг-говорит- поступлю, займу чьё то чужое место.

Так Иссечение капюшона зуба мудрости Томск Русский фраза Никогда

Компьютерная томография. Консультация челюстно-лицевого доктора. УЗИ слюнных желез. Еще сервисы. Терапевтическая стоматология. Исцеление кариеса неизменных зубов. Исцеление пульпита. Исцеление острого стоматита. Исцеление флюса. Исцеление периодонтита корня зуба. Исцеление пришеечного кариеса. Исцеление передних зубов. Распломбировка каналов. Депульпирование зуба. Световая пломба. Исцеление кариеса ICON. Исцеление зубов под микроскопом. Исцеление зубов под наркозом.

Исцеление зубов под седацией. Исцеление зубов лазером. Эстетическая стоматология. Установка виниров. Установка скайсов. Отбеливание эмали зубов. Отбеливание Opalescence. Наращивание стены зуба. Отбеливание Zoom. Установка виниров E-max. Лазерное отбеливание. Отбеливание Zoom 4. Установка глиняних виниров. Отбеливание Amazing White. Внутриканальное отбеливание. Установка циркониевых виниров.

Установка люминиров. Установка композитных виниров. Отбеливание Beyond. Исцеление пародонтита. Исцеление пародонтоза. Исцеление язвенного гингивита. Пародонтологическая очистка. Исцеление десен лазером. Исцеление аппаратом Вектор. Шинирование зубов. Плазмолифтинг десен. Хирургическая стоматология. Операция по удалению зуба. Удаление кисты и гранулемы зуба. Лоскутные операции. Пластика уздечки языка. Пластика уздечки губки. Удаление ретинированного зуба. Сложное удаление зуба. Удаление подвижного зуба.

Удаление неизменного зуба. Удаление зуба под наркозом. Гемисекция зуба. Иссечение капюшона зуба. Операция вестибулопластики. Удаление импланта зуба. Удаление корня зуба. Резекция верхушки корня зуба. Удаление эпулиса. Исцеление абсцесса полости рта. Исцеление слюнных желез. Удаление камня слюнной железы. Протезирование зубов. Установка бюгельного протеза.

Установка коронки на зуб. Протезирование на имплантатах. Установка иммедиат-протеза. Установка съемного протеза. Установка нейлонового протеза. Установка пластиночного протеза. Установка отчасти съемного протеза. Ремонт зубных протезов. Установка железной коронки. Установка металлокерамической коронки. Установка глиняной коронки. Установка глиняной вкладки. Перебазировка съёмного протеза.

Установка мостовидного протеза. Установка акрилового протеза. Установка коронки из диоксида циркония. Установка несъемного протеза. Установка пластмассовой коронки. Установка покрывного протеза. Установка полиуретанового протеза.

Установка условно-съемного протеза. Установка фарфоровой коронки. Ремонт скола керамики. Установка брекетов. Установка самолигирующих брекетов. Установка элайнеров. Установка брекетов Damon. Установка лицевой дуги. Установка пластинок на зубы. Установка трейнеров. Импорт локаций на веб-сайт Ежели вы ранее делали бэкап локаций, то расположенная ниже форма дозволит сделать импорт локации из бекапа загрузить на веб-сайт.

Импортированные локации будут добавлены к уже сохраненным Вставьте сохраненный ранее бэкап в текстовом виде сюда: Импортировать на веб-сайт. Копировать ссылку на эту карту:. Увидели ошибку на карте? Укажите точку на карте , опишите делему и картографы добавят эти данные на карту Сказать о ошибке на карте. Наиблежайшие улицы 2-я улица Усть-Киргизка. Жигулевский проезд.

Китайский переулок. Жигулевская улица. Польская улица. Кемеровская улица. Корейский переулок. Сухумская улица. Панорама улицы С помощью панорамы вы сможете совершать виртуальную экскурсию по улице не выходя из дома.

Вас Импланты Nico Томск Сплавной 1-й милое

Чтобы сохранить карту в собственном аккаунте, войдите на веб-сайт через. Бэкап локаций Сделать бекап локаций. Импорт локаций на веб-сайт Ежели вы ранее делали бэкап локаций, то расположенная ниже форма дозволит сделать импорт локации из бекапа загрузить на веб-сайт. Импортированные локации будут добавлены к уже сохраненным Вставьте сохраненный ранее бэкап в текстовом виде сюда: Импортировать на веб-сайт.

Копировать ссылку на эту карту:. Увидели ошибку на карте? Укажите точку на карте , опишите делему и картографы добавят эти данные на карту Сказать о ошибке на карте. Наиблежайшие улицы 2-я улица Усть-Киргизка. Жигулевский проезд. Китайский переулок. Жигулевская улица.

Польская улица. Кемеровская улица. Корейский переулок. Сложное, с рассечением корней разъединением корней руб. Удаление 8 зуба ретенированного, дистопированного руб. Кюретаж лунки руб. Наложение швов за 1 Кетгут руб. Викрил руб. Исцеление перикоронарита руб. Исцеление альвеолита опосля удаления в д руб. Гемисекция двухкорневого зуба руб. Гемисекция корня зуба руб. Удаление экзостоза руб. Периостотомия с установкой дренажа руб. Резекция верхушки корня с цистэктомией руб.

Резекция верхушки корня с цистэктомией в области 2х и наиболее зубов руб. Резекция верхушки корня с ретроградным пломбированием корневого канала руб. Резекция верхушки корня с ретроградным пломбированием корневого канала в области 2х и наиболее зубов руб. Удаление доброкачественного новообразования мягеньких тканей руб. Удаление ретенционной кисты руб.

Перевязка руб. Неоконекс за 1 руб. Альвожил руб. Коллапан за 1 гранулку руб. Наименование сервисы. Анестезия препаратами: убистезин, скандонест, ультракаин, септанест. Резекция верхушки корня с цистэктомией в области 2х и наиболее зубов. Резекция верхушки корня с ретроградным пломбированием корневого канала.

Первичный осмотр, консультация доктора стоматолога-парадонтолога. Повторная консультация, осмотр доктора стоматолога-парадонтолога. Вестибуло-пластика преддверия по Эдлану-Мейхеру 1 челюсть. Удаление 1-ого конкремента из выводного протока слюнной железы. Остеонекрэктомия 1 лунка 2 лунки 3 лунки. Повторный осмотр, консультация доктора стоматолога-имплантолога. Установка импланта Alpha — Bio без учета стоимости имплпнта. Раскрытие имплантата, установка формирователя десны без учета стоимости формирователя.

Синус-Лифтинг без учета стоимости остеопластических материалов :. Постановка пломб на фронтальную группу зубов: харизма, филтек z Постановка пломб на жевательную группу зубов: харизма, филтек z Восстановление фронтальной группы депульпированных зубов.

Восстановление жевательной группы депульпированных зубов.